– Значит, так, капитан. Сигналы поступают. Устойчивое снижение показателей боевой и политической подготовки. Полморсос< Политико-моральное состояние (воен.) > хромает. Рост травматизма, случаев халатности и обращений в медсанчасть. Среди китаез наблюдается брожение умов, недовольство... Верные люди сообщают, что в политуправление округа поступила из вашей части бумага. От замполита, кстати, Сунь Ху-чая, или как его там... Нехорошая бумага. О тайном внедрении в полк агентов мирового империализма с целью деморализации личного состава революционной армии. Под видом советских специалистов и членов их семей. Что скажешь, капитан?
– А что сказать, товарищ полковник? Сука он, Хунь-чань этот. Сколько водки моей выжрал, а теперь... Я ведь у них единственный советский специалист, так что получается...
– Получается, капитан, именно так и получается. А знаешь, почему получается?
Астапчук исподлобья, хмуро поглядел на Баренцева.
– Никак нет, товарищ полковник, – заставляя себя глядеть Астапчуку прямо в глаза, бодро ответил капитан. В душе же. определенно, шевельнулось: "Ольга!"
– Ты, Роман Нилович, бабе своей прикажи, чтобы выть прекращала, понимаешь!.. – Полковник смачно, витиевато выматерился. – Ухи вянут, оголовок трещит! Тут не только китаеза хлипкая, сибирский мужик – и тот взвоет.
– Но ведь публика, товарищ полковник... Каждый раз полон зал, а хлопают как... – пытался объясниться Баренцев.
– Полон зал, говоришь? А знаешь, как зал этот наполняют? У них, у сук, график специальный по взводам составлен, и каждый поход на концерт к трем очередным нарядам приравнивается, понял? У которых взыскание, те вне очереди, вместо чистки плаца и сортиров. Бойцы, говорят, со слезами идут, лучше, говорят, сортир, гауптвахта, дисбат... Вот так-то, капитан, всех достала твоя артистка, понял? В общем, пусть заткнется в тряпочку, а не хочет – пусть катит отсюда ко всех чертям собачьим. Двадцать четыре часа на размышление, а потом, если хоть одну нотку услышу, – тебе, капитан, неполное служебное, и прошу на Северные Курилы! Пущай перед морскими котиками колоратуры свои выводит, те стерпят. И на пенсию оттуда пойдешь ты капитаном, если, конечно, дотянешь... Приказ понятен?
– Так точно, товарищ полковник.
– Выполняйте...
Уже через неделю Ольга с Нилушкой были в Ленинграде, в родительской квартире на Моховой. Капитан Баренцев остался дослуживать в Гуаньчжоу, обучая китайских летчиков летать на наших МИГах...

VI
(Ленинград, 1982)

– Конечно, помнить этот период я не мог, но в памяти прочно засело ощущение великого безотчетного ужаса, когда на гладкой полусфере теплого шоколадного камня жирно залоснилась огромная, грубо размалеванная личина. В пространстве, созданном для тихого гудения благоговейных мантр, грянули сатанинские переливы бельканто... Остальное сложилось из обрывочных рассказов бабушки и отца, а недостающее было восполнено воображением...
– Ознакомился я с историей юного Будденброка, Нил Романович... Недурственно; – Профессор отхлебнул кофе и бережно поставил чашечку на стол. – Картинка, скажу я вам, вполне клиническая, хотя и нетипичная. У нас в стране, знаете ли, более распространены иные проявления вырождения. Куда менее... обаятельные. Не та преемственность, не та культура. Насколько же своеобразным должен быть жизненный опыт у советского девятилетнего мальчика, чтобы он избрал себе такого героя...
– Своеобразия хватало, – согласился Нил. – Правда, тогда еще я это не вполне понимал – не с чем было сравнивать.
– Вот об этом, пожалуй, и поговорим.
– О своеобразии или об отсутствии материала для сравнений?
– И о том, и о другом. Каким вы были ребенком, как воспринимали родителей, близких, мир?
– Далекое ретро? – Нил усмехнулся.
– Не такое уж далекое. Вам ведь двадцать пять?
– Двадцать шесть.
– Ну, чтобы вам не обидно было, пусть будет – среднее ретро.

VII
(Ленинград, 1960-1961)

– К четырем годам Нилушка прекрасно понимал, что такое "папа". Папа – это была большая и тяжелая малахитовая рамка, стоящая на крышке бабушкиного "Шредера" рядом с белыми головками, одна из которых называлась Бетховен, а вторая – Чайковский. Из рамки выглядывал какой-то черно-белый дядя с аккуратно зачесанными редкими волосами и длинными, подкрученными усами. Дядя смотрел сердито, Нилушка боялся его и не понимал, зачем в такой красивой папе живет Бармалей. Про Бармалея ему читала бабушка, маме было вечно некогда, она приходила поздно, мимоходом чмокала в щечку засыпающего Нилушку и тайком от бабушки – зубки были уже почищены! – совала ему конфетку в яркой шуршащей обертке.
– На работе дали? – спрашивал он сквозь дрему.
– На работе, – рассеянно соглашалась мама.
– Значит, ты хорошо работала, – резюмировал он и проваливался в сон.
В доме было много вещей, которые хотелось потрогать руками, много кисточек, которые так хотелось потрепать, – на бархатных красных портьерах, на скатерти, па абажурах, низко нависающих над столом в гостиной, над маминой кроватью в спальне, над роялем в комнате, где жили бабушка с бабуленькой. А еще там был сундук – тяжелый кованый сундук, покрытый ковром. Как-то, когда бабуленька лежала в больнице, а бабушка пошла ее навестить, взяв с него честное слово, что он будет вести себя хорошо и никуда не отлучаться от стопочки книжек-складышей – из них можно было строить домики, а можно было и просто разглядывать в них картинки, – он не утерпел, пробрался в бабушкину комнату, пыхтя, стащил с сундука ковер, поднатужился, поднял тяжелую крышку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21