Так два коня в одном стойле жмутся друг к другу во время грозы. Колдуэлл был бы серым в яблоках Битюгом, ничем не примечательным и, может быть, совсем смирным, по кличке Серый, а Филиппс — резвым, маленьким гнедым скакуном с изящным хвостом и красивыми точеными копытами — почти пони.Колдуэлл говорит напоследок:— Мой старик умер, не дожив до моего возраста, и я не хотел бы подвести сына, как он.Рывком, так что скрипят и трещат ножки, он двигает к двери ветхий дубовый столик: за этим столиком он будет продавать билеты на матч.
Панический крик несется по залу и поднимает пыль в самых дальних классах огромной школы, а многие тем временем еще берут билеты и текут через дверь в ярко освещенный коридор. Юноши, нелепые и причудливые как химеры, с ушами, покрасневшими от мороза, выпучив глаза, разинув рты, проталкиваются вперед под сверкающими шарами ламп. Девушки в клетчатых пальто, розовощекие, веселые, пестрые и почти все неуклюжие, как вазы, сделанные рассеянным гончаром, зажаты в жаркой тесноте. Грозная, душная, слепая толпа глухо погромыхивает, колышется, вибрирует; звенят молодые голоса.— Тогда я говорю — что ж, не повезло тебе, старик.— …Слышу, что стучишь, а не пущу…— Я и думаю: ну, это уж подлость.— А она, сука, перевернулась и — хоть бы хны — говорит: «Давай еще».— Ну подумай, как может одна бесконечность быть больше другой?— Кто говорит, что он это говорил, хотела бы я знать?— По ней это сразу видно, потому что родинка у нее на шее тут же краснеет.— По-моему, он просто в себя влюблен.— А коробка с завтраком — фюйть!— Скажем так: бесконечность равна бесконечности. Правильно?— А я услышала, что она сказала, и говорю ему: что такое, ничего не понимаю.— Если не может остановиться, лучше б и не начинал.— Он только рот разинул, серьезно.— Когда это было, тыщу лет назад?— Но если взять только нечетные числа, все, какие существуют, и сложить их, все равно получится бесконечность, правильно? Дошло до тебя наконец?— Это где было-то, в Поттсвилле?— …Я в ночной рубашке, тоню-у-сенькой…— Не везет? — говорит. А я ему: да, тебе не везет.— Наконец-то! — кричит Питер, увидев Пенни, которая идет по проходу через зал. Она пришла одна, его девушка пришла одна, пришла к нему одна; от круговорота этих простых мыслей сердце его бьется сильней. Он кричит ей: «Я тебе место занял!» Он сидит в середине ряда, место, занятое для нее, завалено чужими пальто и шарфами. Она отважно пробирается меж рядов, нетерпеливо поджав губы, заставляет сидящих встать и пропустить ее, со смехом спотыкается о вытянутые ноги. Пока убирают пальто, ее прижимают к Питеру, который привстал со своего места. Их ноги неловко переплетаются; он игриво дует ей в лицо, и волосы у нее над ухом шевелятся. Ее лицо и шея безмятежно блестят среди рева и грохота, и она стоит перед ним, сладкая, аппетитная, лакомая. А все потому, что она такая маленькая. Маленькая и легкая, он может поднять ее без труда, как пушинку; и это тайно как бы поднимает его самого. Но вот убрано последнее пальто, и они садятся рядышком в уютном тепле, среди веселой суматохи.Игроки бегают посреди зала, по гладким блестящим доскам. Мяч описывает в воздухе высокие кривые, но не долетает до потолка, где лампы забраны металлическими решетками. Раздается свисток. Судьи останавливают часы. Вбегают девушки, которые выкрикивают приветствия спортсменам, в желтых свитерах с коричневыми «О» и выстраиваются друг за другом, образуя словно бы железнодорожный состав.— О! — взывают они, как семь медных сирен, держа друг друга за локти, так что их руки составляют один огромный поршень.— О-о-о-о! — жалобно стонет Эхо.— Эл.— Эл! — подхватывают зрители.— И.— Ай-и-и! — раздается из глубины. У Питера дух захватывает, он искренне взволнован, но пользуется случаем и хватает девушку за руку.— Ух, — говорит она, довольная. Кожа у нее все еще холодная с мороза.— Эн.— Хрен! — сразу подхватывает зал по школьной традиции. Приветственный крик вихрем проносится по рядам, крутится все стремительней, взмывает вверх, и всем кажется, будто он уносит их куда-то далеко, в другой мир.— Олинджер, Олинджер , ОЛИНДЖЕР!Девушки убегают, игра возобновляется, и огромный зал теперь похож на самую обыкновенную комнату. Комнату, где все друг друга знают. Питер и Пенни переговариваются.— Я рад, что ты пришла, — говорит он. — Сам не думал, что так обрадуюсь.— Что ж, спасибо, — говорит Пенни сухо. — Как твой отец?— Психует. Мы и дома-то не ночевали. Машина сломалась.— Бедный Питер.— Нет, мне было даже интересно.— Ты бреешься?— Нет. А что? Уже пора?— Нет. Но у тебя на ухе какая-то корка вроде засохшего бритвенного крема.— Знаешь, что это?— Что? Это интересно!— Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна?— У всех есть тайны.— Но у меня особенная.— Какая же?— Сказать не могу. Придется показать.— Питер, это же просто смешно.— Значит, не хочешь? Боишься?— Нет. Тебя я не боюсь.— Прекрасно. И я тебя тоже.Она смеется.— Ты никого не боишься.— Вот и неправда. Я всех боюсь.— Даже своего отца?— Ух, его особенно.— Когда же ты покажешь мне свою тайну?— Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука.— Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста.— Пенни.— Что?— Ты мне очень нравишься.Он не говорит: «Я тебя люблю» — боится, а вдруг это не так.— И ты мне тоже.— Но я тебе разонравлюсь.— Нет. Ты нарочно глупости говоришь?— Может быть. Ну ладно, покажу тебе после первой игры. Если духу хватит.— Вот теперь я тебя боюсь.— А ты не поддавайся. Знаешь, у тебя такая чудесная кожа.— Ты так часто это говоришь. Почему? Кожа как кожа. — Он не отвечает и гладит ее по руке. Она отнимает руку. — Давай смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87