На снимке был запечатлен Астаротте в штатской одежде вместе с группой военных и гражданских лиц. Среди особ в форме выделялись Геринг, Гиммлер и — на первом плане — сам Гитлер. Все держали бокалы, улыбались — явно отмечали какое-то событие.
Между тем фотография изумила Аликино одной любопытной деталью — у всех этих людей виднелись на голове крохотные рога. Они выступали на лбу, выглядывали из-под военных фуражек. И казалось, это были даже не столько рога, сколько просто наросты, выпуклости — такие же естественные, как нос и уши.
Юноша подумал, что это, наверное, чей-то забавный фотомонтаж или, быть может, снимок был сделан на каком-нибудь маскараде. А скорее всего это лишь игра света, падающего на стекло. Именно так все и объяснилось: едва Аликино чуть-чуть отодвинулся в сторону, рога исчезли.
— Погибло целое поколение прекрасных людей, — мрачно произнес Астаротте, не оборачиваясь. — Но придет новое, я уверен. И мне доведется увидеть его.
— Синьор отец, при всем том, что произошло за эти годы, не скрою от вас, мы опасались, что вы…
— Что я погиб? — Астаротте повернулся к сыну. В полумраке глаза его приобрели металлический блеск. Руки в белых перчатках казались отсеченными от туловища. — Я проживу как минимум до ста лет. Представляешь, сколько тебе будет тогда?
— Шестьдесят.
— Мы состаримся вместе, оба, и настолько, что нас станут путать. — И он жестом велел сыну удалиться.
Это был первый серьезный разговор Аликино с отцом. Юноше хотелось рассказать ему о своих планах, устремлениях и мечтах, но он понял, что никогда не сумеет этого сделать.
В ту же ночь Аликино приснилось, будто, стоя перед отцом, он отчаянно рыдает из-за того, что не знает ни слова по-немецки. И тут же его разбудил весьма возбужденный разговор. Он услышал голоса отца и матери, доносившиеся из ее комнаты.
Аликино поднялся и подошел к двери, стараясь понять, о чем они говорят.
Голоса то приближались, то удалялись. Значит, ссорясь, родители двигались по комнате. По ту сторону двери боролись два зверя, которые, правда, не рвали друг друга на части, но, тяжело дыша, лишь ждали подходящего момента, чтобы обидеть и уязвить один другого.
— Прекрати, я тебе говорю.
— Не трогай меня. Не прикасайся ко мне своими перчатками…
— Хочешь уйти от меня? Но на что ты можешь рассчитывать в свои сорок лет?
— Я могу иметь все, чего у меня никогда не было. И даже еще детей.
— В твоем возрасте ты способна только на выкидыш.
— Бедный Кино. Наверное, поэтому и люблю его.
— Кино не выкидыш. Он мой сын и пойдет по моим стопам. Он станет таким же, как я, и лучше меня.
— Это заметно. Кривой нос, крупные скулы, глаза, как два угля, длинные, заостренные уши, торчащий подбородок. Уже сейчас видно, в кого он превращается. — Возникла долгая напряженная пауза. — Астаротте, почему ты прячешь руки? Это все равно что скрывать свою душу.
— А тебе, значит, очень хочется увидеть их?
Саркастический смех:
— Нацисты заразили тебя проказой.
— Сумасшедшая! Мои руки не искалечены. Они хранят несмываемый след одного грандиозного, сверхчеловеческого замысла.
Голос Фатимы изменился. Он прозвучал спокойно, хотя и с вызовом:
— Я готова ко всему. Покажи!
Опять последовала напряженная пауза. Аликино хотел было посмотреть, что же там происходит, но ключ закрывал замочную скважину. И все же юноша догадался, что отец снимает перчатки.
Фатима реагировала сдавленным и потому еще более страшным и леденящим душу стоном, чем если бы это был просто крик.
— Какой ужас. Какой ужас. — Она смогла наконец заговорить. — Астаротте, что ты сделал этими руками?
Он что-то ответил, но Аликино не разобрал его слов.
Возбужденный голос Фатимы зазвучал громче, в нем появилась решительность:
— Это руки, убившие невинного человека. Бога ради, закрой их, надень перчатки и не снимай до самой смерти. Не могу больше. Я не выдержу этого. Хватит, я ухожу.
— Хорошо, уходи. И уходи навсегда.
Услышав приближающиеся шаги, Аликино быстро отступил от двери и проследил за проходящим мимо отцом. Руки его опять были в перчатках. Он скрылся в кабинете. Юноша вернулся к дверям в комнату матери. Он хотел было постучать к ней, хотел сказать, что любит ее, и попросить не уезжать.
За дверью не слышно было ни звука. Фатима не плакала. Она никогда не плакала.
Аликино поспешил в свою комнату. У него тоже не было слез.
Никто никогда не плакал в этом доме.
На другой день Фатима уехала в Рим, где жила ее сестра Джустина, артистка балета. Ей было всего двадцать пять лет, но она уже стала ?toile <Звезда (фр.).> , и во время войны ее очень хорошо принимали в некоторых крупных европейских театрах. В странах, оккупированных немцами.
Вскоре Астаротте покинул город.
Он вернулся на свою родину — в Баретту, небольшой провинциальный городок недалеко от Болоньи. Семья владела тут красивым трехэтажным домом, известным как вилла Маскаро, а в начале века у него было другое название — вилла Нумисанти.
2
В доме на Страда Маджоре остался Аликино, опекаемый Аделаидой.
Однажды, заведя разговор издалека, Аликино как бы между прочим поинтересовался у старой служанки, не доводилось ли ей видеть руки Астаротте без перчаток.
Аделаида ответила, что руки у хозяина были красные. Она сказала это совсем просто, как если бы речь шла о чем-то вполне обыденном, о банальной экземе, и, конечно, не сумела ни описать, как они выглядят, ни тем более объяснить, почему они стали такими.
На лето Аликино не поехал, как обычно, в Баретту. Под предлогом, будто ищет работу — а на самом деле лишь бы только не оставаться вдвоем с отцом, — он отказался уехать из Болоньи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63