Вхожу туда, где не должно быть посторонних. Даже не считаю нужным объяснять, что я журналист, вхожу и все, потому что никто не обращает на меня внимания, все, кого встречаю, либо чрезвычайно заняты, либо погружены в бог знает какие медитации.
В отделении реанимации меня останавливает полицейский агент, но из ближайшей двери появляется Лучано Пульези и, увидев меня, направляется ко мне. Агент отходит в сторону.
— Чао, Кино.
— Чао.
— Можно видеть его?
— Он без сознания.
— Думаешь, выберется?
— Пытаются вытащить его, что называется, за волосы. Давай пройдемся немного, выпьем кофе. Хочется подышать воздухом. А у тебя не болит голова от сирокко?
Мы молча идем по широкому коридору.
Сад небольшой, запущенный, усыпанный окурками и всяким мусором. Несколько больных тоскливо смотрят на нас из окон.
Пульези берет меня под руку. Он располнел, потерял почти все волосы, но лицо у него по-прежнему доброе и умное.
— Как твои дела, Кино?
— Что тебе сказать…
— Плохи дела, знаю. А у кого они нынче хороши? Все стонут. Хоть в карты-то играешь?
— Иногда, если удастся. А ты как?
— Могу сказать, что ничем другим и не занимаюсь. Ничем хорошим, я имею в виду. А с Дианой как дела? Напрасно бросаешь ее. Другую такую не найдешь.
Почему, собственно, у человека должна быть обязательно замечательная жена? Будто невозможно представить себе мужчину, у которого не путается под ногами, словно бог весть какое счастье, такая вот замечательная супруга. Ну, допустим даже это и так, а что делать, когда она перестает быть замечательной? Что тогда? Впрочем, я не собираюсь пускаться в дискуссию с Пульези, потому что мы стали бы спорить до бесконечности.
— Моя жена, — продолжает он, — решила купить на собственные сбережения небольшой домик в Гроттаферрате. Поначалу я был против. Но теперь, хоть и не признаюсь ей, считаю, она права, разумно поступила.
Вот ведь какой Пульези в своих взаимоотношениях с женщинами. Уверяет, что Лучана, его жена, лучшая женщина на свете, что никогда не расстанется с нею, и даже убежден, что любит ее. Однако изменяет ей направо и налево. Он считает, что у него в семье все прочно, надежно, даже правильно.
— Знаешь, иногда я думаю, как хорошо было бы жить там, вдали от этой клоаки.
— А я даже и не мечтаю о таком, настолько прикован к своему месту, не питаю никаких иллюзий относительно жизни в деревне. Не могу представить себя там сочиняющим романы, которые никогда не напишу.
— Ты всегда любил жить в городе. Еще в Болонье часто называл себя цементным животным.
— Пожалуй, теперь я стал им в еще большей мере, чем прежде.
— Но тут ведь не осталось никаких человеческих чувств, тут нет больше людей.
— Сплошное дерьмо, согласен. А почему бы не признать, что мы с тобой тоже такое же дерьмо?
Пульези не отвечает.
У проходной без конца толпятся люди с разными сумками, пластиковыми мешками, слышен громкий южный говор, перебранка с охранниками, а на дороге непрерывно гудят и рычат застрявшие в пробке автомобили, не выключающие двигателей.
Бар посещают медсестры, санитары, уборщики, родственники больных. Это, конечно, не самое спокойное место в больницу. Садимся за столик.
— Расскажи мне что-нибудь об этом Каресяне. Как он жил?
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?
— По привычке.
— Он скончался, и ты скрываешь это.
— Ну, давай рассказывай все, что знаешь.
Я описываю ему, что произошло в «Би-Эй-Ву», в этом притоне гомосексуалистов. Пульези слушает меня не прерывая. Под конец спрашивает, почему я не рассказал ему об этом тогда же, сразу после происшествия.
— Вообще-то я хотел это сделать, но потом решил: наверное, у Давида могли быть какие-то особые причины не сообщать никому, что он был той ночью в «Би-Эй-Ву». Так или иначе, все это весьма походило на авантюрный роман…
— Странные вы люди. — Когда Лучано говорит «вы», он имеет в виду всех остальных людей, кроме полицейских. — Делаете какие-то свои смелые предположения, свои умные заключения, становитесь сыщиками, а потом приходится вмешиваться нам, но, как правило, слишком поздно.
— Брось! Не станешь ведь уверять, будто тебя так уж волнуют несчастья, какие случаются с людьми.
Пульези смотрит на меня и добродушно кивает:
— Ну, давай расскажи мне о своем друге Давиде.
— Я встречался с ним время от времени, чтобы потолковать о расследовании, которым мы занимались вместе.
— Знаю. О международных маршрутах наркотиков.
— Может быть, он был чистым идеалистом, а может, и нет. Твердо уверял, что сумеет добыть нужные доказательства и имена. Громкие имена.
— Да, но я хочу понять, на что он жил.
— Он писал статьи для каких-то американских журналов, только я никогда их не видел. — Замечаю, что тоже начал говорить о нем в прошедшем времени, и решаю больше не делать этого. — Думаю, в деньгах у него нет недостатка. Во всяком случае я никогда не видел, чтобы он в них нуждался. Словом, человек, застегнутый на все пуговицы. Ему нравилось создавать ореол загадочности вокруг себя.
Пульези время от времени отпивает небольшими глотками кофе, не спеша, не беспокоясь, что тот остынет.
— Застегнутый. А расстегивался он… перед женщинами или мужчинами?
— Не знаю. Никогда не видел его с кем-либо.
— Но ты меня понял?
— Конечно понял, думаешь, я уже совсем отупел? Может, он гей, но внешне это совсем незаметно.
— На руке у него след от внутривенного вливания, плохо сделанного. Осталась гематома, потому что отверстие в вене не сразу закрылось.
— Насколько я знаю, Давид не употреблял наркотики.
— Следов других уколов на руках нет.
— Укол ему сделали насильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63