Теперь они живут в «доме на колесах», запаркованном неподалеку от шоссе Три Шестерки.
Джим на самом деле занимался куплей-продажей уранита и в погоне за этой экзотической рудой разъезжал по всему земному шару — Габон, Саскачеван. Намибия, Квинсленд. Теперь они с Лоррейн толкают «Китти-крем»®.
Креме всего прочего, Джим был приятелем Дэна в ту пору, когда всерьез интересовался дорогой недвижимостью, которой Дэн как раз и торговал. Теперь оба они на мели и, вероятно, друг с другом даже не разговаривают. Странно, правда?
На вечеринках у Дэна и Джасмин Джим рассказывал нам, подросткам, о температурном режиме в его личном винном погребе. Джим представлялся мне одиночкой с богато развитым воображением, из тех, кто, сидя в самолете, погружается в свои фантазии, всячески избегает вступать в беседу с попутчиком, только время от времени кивает головой, выражая молчаливое согласие с автором аналитического материала в серьезном журнале по вопросам современной экономики и политики, а стюардесс едва-едва удостаивает скупым мужским словом.
Но теперь жизнь Джима и Лоррейн в корне переменилась, и не столько из-за материальных потерь, сколько из-за происшествия, которое случилось в Африке в конце прошлой весны.
Они отправились на уик-энд смотреть местную достопримечательность — роскошное озеро, такое огромное, что воды его упираются в горизонт, а вся поверхность сплошь покрыта розовыми лилиями и листьями этих лилий размером со слоновье ухо. На один из таких гигантских листьев Лоррейн усадила их с Джимом пятимесячную кроху Кирсти, намереваясь заснять эту «очаровательную» сценку на видео — так они себе это представляли. В считанные секунды, под ласковое жужжание камеры «Сони», на глазах у лучезарно улыбавшейся Лоррейн, которая стояла на берегу в обалденном костюме, купленном, без сомнения, в бутике при художественной галерее, из воды, прямо из-под листа, выпрыгнула огромная, крупночешуйчатая, бурая рыбина. Схватила Кирсти за ручонку и утянула под воду, в зыбкий ил — в мир, где безглазые чудища питаются клубнями водных растений, сбрасывают кожу и наяву воплощают наши жутчайшие ночные кошмары, — в беззвучный мир, где плачут младенцы-мертвецы.
Все заняло секунды три — от силы. На видеозаписи столько же. И теперь Джим и Лоррейн — конченые люди, с пробоиной в голове: как флоридский коралловый риф, в который врезался сбившийся с курса сухогруз, риф, который никогда уже не сможет себя регенерировать.
«Тай, как думаешь, убийцы-родители усадили Кирсти на лист ПРЕДНАМЕРЕННО (интонация подразумевает заговорщицкое подмигивание)?» — спрашивала меня Дейзи в письме, которое я получил в Копенгагене.
«Срежиссировать такое убийство вряд ли возможно, — написал я в ответ в моей последней открытке из Европы. — И кроме того, Кирсти не была, что называется, „бракованым товаром“, если уж смотреть на это под таким углом зрения. Ты же знаешь яппи. Лоррейн уверяла маму, что Кирсти определенно станет выдающейся скрипачкой, когда Кирсти едва исполнилось три месяца от роду. Сдается мне, они вложили в нее кучу эмоций. Не только денег. Люди вообще удивительные существа».
Джим и Лоррейн теперь два тихих неврастеника, и, как большинство тихих неврастеников, они молча неприметно наблюдают за тобой, выясняя для себя, не неврастеник ли и ты тоже: подсчитывают следы от зубов на концах твоих обгрызенных карандашей, ведут учет выпитых тобой коктейлей и, уже вслух, с деланно-веселым добродушием обращают твое внимание на непроизвольный тик, которого ты сам, возможно, еще не успел за собой заметить. И этого мне достаточно, чтобы почти желать, будь на то моя воля, вернуть Джима в его прежнюю бесчувственную ипостась. Но не тут-то было.
— Вы должны нажимать на рычажок «Киттипомпы» так, словно вы готовите порцию мороженого для кинозвезды! — наставляет дедушка трясущегося от неуверенности Джима, который покорно отвечает: «Слушаюсь, сэр» и обнажает зубы без тени улыбки в глазах.
Здоровых амбиций тут ноль. Безнадёга — вот что это такое.
36
Стефани, отделившись от толпы завороженных зрителей, идет за мной в освещенную свечами кухню.
— Что-то не так? — спрашивает она. — Qa va?
— Мы с Анной-Луизой порвали. — Лицо Стефани дипломатично-бесстрастно. — Вернее, она меня бросила.
Молчание. Чтобы чем-то его заполнить, я посвящаю ее в подробности — открытка от Киви (Где, кстати, она, эта злополучная открытка?), стресс, в котором я живу последнее время, полный завал с учебой… Глядя из кухни на окно в гостиной, мы видим, что из подъехавшего к дому такси выходит Моник. И покуда я изливаю сочувственно слушающей меня Стефани все мои горести, она пулей влетает в дверь.
— Мы любили друг друга в спутниковой тарелке! — кричит она с порога в полный голос — Там тепло — в тарелке… там этот — фокус света, — Все головы в гостиной, как стайка рыбок, когда они меняют курс, поворачиваются к Моник, рванувшей прямиком в кухню.
Мгновенно превратившись в ханжу, я ее одергиваю: «Шш-шш...» То есть я, конечно, обеими руками за самовыражение, только самовыражайтесь про себя, пожалуйста. Моник, с ее, мягко говоря, раскованным поведением, хоть и не грязная шлюшка, но все же какой-то налет нечистоплотности в ней есть; это как упаковка сахарного песка, которая лопнула по шву, и содержимое белой струйкой сыплется на затоптанный пол супермаркета.
Стефани, впрочем, не терпится поскорей услышать все в мельчайших подробностях, и она невнятно-примирительными звуками призывает меня отложить на время скорбную повесть о моих невзгодах и дать ей сперва утолить свой аппетит к таблоидной «клубничке».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82