Или я? Мы что, не заслуживаем ее доброго отношения? Или… или вот он? – Она показывает глазами на старика мусульманина в чалме и джеллабе, который спит, скорчившись, в углу вагона.
– Саффи! – с притворным изумлением всплескивает руками Андраш. – Не может быть, неужели ты начинаешь видеть людей вокруг себя?

* * *
Середина июля, конец томительно-жаркого дня, густо-желтый, как суп, воздух. Блуждая по улочкам квартала Шаронн, почти им незнакомого, они выходят наобум на площадь Сен-Блез. Там, у террасы обшарпанного кафе, два музыканта наяривают избитые мотивчики. Надо же! Четырнадцатое июля, они и забыли! Скоро начнутся танцы на улицах, фейерверк, ракеты, петарды – весь город будет веселиться.
Саффи смотрит. Ничего особенного, скромные радости рабочего Парижа. Музыканты – один с трубой, другой с аккордеоном – немолоды и плохо одеты; музыка, однако, звучит, и кто-то уже танцует на мостовой, кружат две пары лет по сорок, несколько женщин топчутся друг с другом, группка подростков вертится вокруг, с глупым видом подражая старшим.
На Саффи вдруг наваливается усталость – и не от долгой ходьбы под июльским солнцем – нет, эта усталость давняя, неискоренимая. У нее подкашиваются ноги. Руки опираются на плечи сына. Маленький Эмиль стоит, прижавшись к ней, и тоже смотрит. Не рвется к мальчишкам, играющим на тротуаре в шарики и в бабки.
Саффи гнетет, душит, сковывает все вокруг – такое… почти нереальное. Ей кажется, достаточно малости – дунет ветер, попадет пылинка в глаз, кто-то наступит кому-то на ногу, – и все всё поймут и разойдутся в разные стороны, бранясь, цедя ругательства и сплевывая на землю. Ненависть, ненависть и отчаяние… Ее тело мало-помалу захлестывает волна расплавленного свинца, да, опять ее сковал все тот же Blei, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вальсы Штрауса через пень колоду, и женщины шерочка с машерочкой, а она опять мертва, и ничего из ее новой жизни нет и не было, ни Парижа, ни лета, ни Рафаэля, ни Андраша, ни Эмиля…
Чувствует ли Эмиль, что мать его мертва, понимает ли, почему так медленно, судорожно сжимаются ее пальцы на его плечах?
Пошатнувшись от нереальности, она хватается за руку Андраша, а тот, неверно истолковав ее движение, отводит Эмиля к стулу на террасе, поворачивается к своей спутнице, заключает ее в объятия и кружит в вальсе, это выходит у него так естественно, так романтично, время от времени он обдувает ее лоб, чтобы не было так жарко, – ах! спасибо Андрашу, еще раз ему спасибо, жуть небытия отпускает: движение вновь становится движением, а не прикинувшейся неподвижностью, застывшие руки и ноги слушаются, следуя простенькой мелодии вальса, оркестр играет, ум-па-па, ум-па-па, мгновения оживают и возвращаются на свои места в действительность, события несутся вскачь и вприпрыжку, сообщая: мы непременно произойдем и ничто нас не остановит, кружатся пары, льется музыка, раз-два-три, раз-два-три, звучат три такта, безмятежно и без перебоев… О! Когда руки Андраша обнимают ее талию, она, Саффи, могла бы вальсировать до скончания века!
Танец кончается, и она, вся мокрая, с блестящими глазами, падает на стул рядом с Эмилем. Андраш заказывает напитки – пиво, лимонад, яблочный сок, гуляем! – и они сидят до сумерек, глядя на музыкантов и на танцующих.
– Почему они все танцуют? – спрашивает Эмиль.
– Празднуют Революцию, – отвечает Андраш.
– А что такое ри… люция?
– Это когда людям отрубают головы, – говорит Саффи.
– А почему они танцуют, если им отрубают головы?

* * *
На следующее утро на Елисейских Полях генерал де Голль принимает с размахом организованный военный парад. От пятисот самолетов (в их числе новейшие реактивные “Мистэр”, “Супер-Сабр” и “Вотур”) стоит оглушительный гром. Прибывшие из Алжира парашютисты в красных беретах и смуглые харки, военнослужащие-алжирцы, в камуфляже маршируют под восторженный рев толпы.
Тем же летом 1960 года в Париже, Лионе и Дижоне с согласия де Голля будут гильотинированы восемь алжирцев – членов ФНО.
* * *
Саффи проводит весь август на вилле в Сен-Тропе. Она играет в воде с Эмилем. Визжит и хохочет, когда он брызгается. Часами помогает ему лепить башенки песочных замков… Она не возвращается в детство, нет – это и есть ее детство, впервые сейчас ей открывается его беззаботность, его игры. Спит она тоже как дитя и видит во сне Андраша почти каждую ночь. Рафаэль всю неделю работает в Ницце, а на уик-энд мчится к семье. Он радуется, видя Саффи загорелой и сияющей.
– Ты расцвела, – говорит он ей.
А как же может быть иначе?
Ей хорошо, и так продолжается до осени.
* * *
Но в конце ноября возвращается бессонница, а с ней сонм призраков. И однажды в мастерской Андраша ей становится совсем худо.
Не в состоянии читать, она уходит за красное покрывало и ложится на диван. Прикрывает глаза рукой. Андраш, усадив Эмиля за верстак наклеивать на картонку кусочки пробки, идет к ней.
Он кладет голову Саффи к себе на колени – и, как тогда, в день печати ангела, изучает ее лицо своими мозолистыми и ловкими пальцами.
– А это что такое? – спрашивает он, касаясь двух морщинок, залегших от тяжелых мыслей между бровей Саффи.
– А это, – говорит Саффи, – это память об отце.
Слова вырвались сами собой. Как она могла это сказать? Теперь придется объяснять. Андраш ждет. И она лепечет первое, что приходит на ум:
– Мой отец работал в войну у Байера, поэтому, когда у меня болит голова, я всегда вспоминаю его.
Андраш чувствует: она лжет. У него на эти вещи какое-то шестое чувство. Он не знает где, в какой части фразы притаилась свернувшаяся змея, знает только, что в эту минуту он удаляется от Саффи со скоростью падающего метеорита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56