Одурманен – был. Мы с братом смели говорить отцу: «Правильно, папа, вас сажали. Вы отсталый тип».
– Павлики Морозовы.
– Нет, мы не доносили. Но представьте: бесконечная пропаганда – как мы растем, как «широко шагаем» – на улице, в школе, везде. А папа говорил: когда же кончится это безобразие?
– Стоило возвращаться?
– Шесть лет мне было. Школа. Я там учился с нулевого класса. Рядом церковь. В Кропоткинском переулке. Учительница: «Дети, давайте проголосуем: нам мешает эта церковь. Поднимите руки». И подняли. Я не поднял. На следующий день вызвали маму.
И вот теперь то же – с моим сыном. Приехал он из-за границы. Надо учиться. Показали ему школу. Понравилось? Нет. Почему? А почему висит один мужчина везде? – Этот мужчина создал все. – Он вам все создал, да? У вас повсюду так воняет туалетом, грязно. И почему-то все кричат, никто не слушает друг друга. Я у вас не хочу учиться.
Эта страна всех развратила. Под лозунгами труда и трудящихся тут никто не работает и презирают труд.
– А вы почему любите?
– Семейное. У меня дед трудился всю жизнь, отец тоже. Он увидел это безобразие сразу… Семьдесят лет тянулось. И Николай Робертович Эрдман тоже ошибся. Уж такой умный человек. Сперва он печально говорил: «Ну я, к-конечно, ничего не увижу, но в-вы, Юра, может, что-нибудь и увидите». Потом, через несколько лет: «Юра, я должен вас огорчить, вы т-тоже ничего не увидите». Теперь я должен огорчить президента: он тоже ничего не увидит.
– Спасибо. До свидания.
– Погодите. А почему у вас не платят даже эти вшивые рубли?
– За интервью?
– Да. На Западе за такое интервью заплатили бы минимум пару тысяч долларов, что по курсу здешнему – сорок тысяч рублей.
– Это не по курсу. Это по рынку.
– И я мог бы тут же их пожертвовать детям.
– Когда «Огонек» станет финансово независимым, мы сможем платить.
– «Покуда травка подрастет, лошадка с голоду помрет», – помните Гамлета?
– Спасибо, Юрий Петрович, я ушел.
– Прекрасно.
…Мы пишем и пишем о том, что надо вернуть изгнанникам гражданство, надо извиниться.
Но пока мы говорим о возвращении изгнанников, а правительство о них молчит, из страны уезжают – нет, бегут сотни тысяч. И никто ничего не делает, чтобы их остановить.
И что – опять назовем миллионы граждан предателями Родины? Как назвали этой уголовной кличкой миллионы солдат, попавших в плен по той же причине – по бездарности неграмотного правительства?
А беглецы эти не худшие из сынов России, как не были худшими ее солдаты. Ведь покидают дом не придурки, не калеки, не старики, не больные, не чиновники – эти-то все остаются нам. Уходят крепкие, деловые, грамотные, инициативные, честолюбивые и трудолюбивые – другим там и не пробиться, райские кущи их там не ждут, на море дует ветер, язык чужой… и вообще дело не в Англии…
Кажется, вот-вот услышим начальственное: ничего, введете новых. Введем, конечно, никуда не денемся. Но хорошо ли будут делать дело люди, срочно введенные на роли ученых, врачей, изобретателей? – это ведь не Полония играть…
Я говорю со старым вспыльчивым человеком, повидавшим всякое и хлебнувшим всего – и у Берии «плясал», и с «коктейлем Молотова» (бутылка с зажигательной смесью) немецкие танки встречал, и с генсеками ссорился. Мучаю его неприятными вопросами, а он мучает меня, уходя – по его словам – от ответов, как боксер от ударов. И он прав. Ибо сколько можно притворяться, что спрашиваешь, и заставлять человека притворяться, будто он отвечает. Всё всем известно, и надоело говорить, надоело прикидываться.
Театр в раздрыге, эйфория по поводу возвращения Мастера прошла, актеры не в форме, Мастеру не удается их сплотить. Жаль. Но что поделать – и страна в раздрыге, и общественная эйфория, увы, прошла, и мы все не в форме, и президенту не видать желанной консолидации как своих ушей.[51]
Любимов поставил два десятка знаменитых спектаклей, он театральная эпоха, но он сделал бы в десять раз больше, если б не сдавал спектакли тупым, лживым, подлым шкурникам по пять, шесть, десять раз. Голландский фермер один кормит сто тринадцать человек. Наш – кое-как четверых. Голландец – вольный, наш – подконвойный. А разве художницу надо меньше свободы, чем пахарю?
...1990
Не судьба!

Словно девочки-сестры
Из непрожитых лет…
Бродский. «Ни страны, ни погоста…»
В первый раз Юрий Погребничко ставил «Три сестры» на Таганке. В 1980 году. В новом (к Олимпиаде-80) роскошном здании. Долго мучился. Спектакль забрал в хозяйские руки главный режиссер Таганки Юрий Любимов. На ночной генеральной репетиции переполненный зал грохнул: на реплику: «Полковник! Из Москвы!» – полковник Вершинин появился с двумя авоськами: в одной – апельсины, в другой – колбаса. Эту и подобные «таганские штучки» цензоры приказали из спектакля убрать. Премьеру сыграли в апреле 1981-го. Успех был огромный. В финале артиллерийский дивизион отправился в Царство Польское. Чеховская реплика звучала грубым намеком: ограниченный контингент Сороковой армии уже трудился в Афганистане, а Польша ввела военное положение, лишь бы избежать братской помощи.
…Теперь русские артиллеристы из Царства Польского вернулись.
Во второй раз Юрий Погребничко поставил «Три сестры» в собственном театре – в аварийном полуподвале на улице Станкевича.[52] В 1990-м. Десять лет спустя. И каких!
Гробовые годы. Мор на правителей, мор на мальчишек; позолоченные – у Кремлевской стены, цинковые – на остальной территории СССР.
По ужасной печали этот спектакль не наследник Таганки. Он – от «Трех сестер» Эфроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102