- Простите, пожалуйста... мы вот случайно узнали... Это здесь
литературный семинар?
Так. Эти еще откуда? Самотек, что ли? Так мне селить их некуда, пусть
тогда ночуют на столе инструктора! В его кабинете! Я грозно смотрю на них.
Ба! Знакомые все лица... Передо мною, тиская потными руками
толстенькие папки, стоят двое немолодых свежеиспеченных поэтов, именно те,
что пытались воспитывать Дара! Ну, братцы! Ну, я вам ща-ас... Старший
уполномоченный делает вид, что мы незнакомы.
- Да, да, вы не ошиблись, семинар здесь, но мы уже закончили,
следующее занятие завтра в одиннадцать. Не нужно огорчаться, ведь помимо
официальных заседаний есть еще и неофициальные. Понимаете меня? Зачем
откладывать на завтра, поедем со мной, сейчас и посмотрим ваши
произведения... ах нет, нет, нисколько не затруднительно, это моя
работа... ну, что вы...
И потащила я их, ничтоже сумняшеся, в гостиницу к московскому мэтру.
Зачем? Может быть, мне просто нужен был повод, чтобы пойти туда.
Когда мы пришли, в номере застали интересную картинку. Мэтр лежал на
кровати, выложив свои красивые загорелые ноги в белых топсайдерах на
спинку, курил и глядел в потолок. По стеночкам комнаты сидели слегка
перепуганные семинаристы. Они сидели очень прямо, держа руки на коленях,
смирные, тихие и трезвые, - хотя на столе помещались пустая бутылка из-под
коньяка, початая поллитра водки, кусок черного хлеба и четыре тушки
копченой ставриды. Мэтр глянул на нас сквозь длинные ресницы и спокойно
приказал:
- Читайте.
Мои крестники сначала покраснели, потом побелели, потом устроили
препирательства, кому первому начинать. Читали с полчаса. Мэтр слушал.
Затем неохотно поднял с кровати длинное, неуклюжее, но удивительно
грациозное тело, разлил водку в два стакана и предложил слегка охрипшим
декламаторам выпить. Мне не предложил. Более того. Он вытянул в мою
сторону длинный сухой палец и жестко сказал:
- Пусть она уйдет.
А чтоб ты скис. Я ушла. Но я ему этого не подарю... Да что я ему - на
елке досталась?! Чего он надо мной измывается?
И вот, изволите ли видеть, в городе происходит литературный съезд,
событие пока что уникальное для областного центра. Наверняка сейчас в
десятке местных кафе устраивают бенефисы молодых дарований, у московского
мэтра в номере и вообще взаимное сердец лобызание, а я, устроитель сего
фестиваля, бреду одна по ночной улице и мечтаю только о том, чтобы
выспаться. Десятый час...
И вдруг задергалась та ниточка моей души, что была привязана к
Саньке. Тревога, дыша жаром, как больной пес, облизала мое лицо. Где ты,
Санька? Что с тобою?
И я увидела - что. И не дай мне Бог видеть такое еще раз.
Санечка стоял, хоронясь за колонной старинного крыльца. Лицо его было
до глаз укрыто шарфом, в рукаве брезентовой штормовки он прятал обрезок
свинцовой трубы. За спиной Санечки светились большие окна центральной
сберкассы, заканчивающей рабочий день. А в двадцати метрах от таящейся
фигурки поэта (о, Господи! поэта!) только что тормознула машина Госбанка.
Человек в штатских брюках, в форменной рубашке, прикрывающей кобуру - с
пистолетом на бедре, прижав локтем пухлую черную папку - там удостоверение
и доверенность на получение денег - покинул пыльный "газик" и скорым
профессиональным шагом направляется в особнячок фальшивого ампира, где
находится сберкасса, где на крыльце его поджидает Санька... Происходит
обычная ежевечерняя инкассация выручки. Но поджидает Санька...
Да что я такое на этой Земле, чтобы терпеть подобные вещи?
И в следующее мгновение я - я! - выхожу из дверей сберкассы в
штатской юбке и форменной рубашке, прикрывающей кобуру с пистолетом на
бедре, прижав локтем пухлую папку - там удостоверение и доверенность на
получение денег. Другой рукой я сжимаю зеленый мешок, завязанный
веревочкой под пломбу. Я держу мешок чуть впереди себя - чтобы Санька
увидел сначала его, чтобы не успел сообразить: вошел в сберкассу
мужчина-инкассатор, а выходит...
Не успел. И надо мною взмывает черная тень Санечкиной руки с
занесенным обрезком свинцовой трубы.
И он увидел мое лицо.
Санечка обморочно закатывает глаза и заваливается к сырой, поросшей
зеленой плесенью стене. Я хватаю мягкое, ватное тело обеими руками и
уношусь по своему эшелону в астрал.
Затаптывая в теплой пыли мои следы, проходит крыльцом инкассатор
Госбанка, держа привычный путь от дверей сберкассы. Но нас уже нет на его
дороге.
Было невероятно трудно тащить тело Саньки сквозь тьму, расталкивая
плечом мрак, продираться во мгле, от которой в глазах плясали кровавые
искры... Я изрезала руки о звезды, отводя их с нашего пути. Я изрезала
руки о звезды...
Первое, что я делаю, оказавшись в мансарде, отвешиваю от полноты души
несколько звонких пощечин Саньке:
- Что ж ты, так тебя, перетак, разэтак!..
Он только мотает головой. Он плачет, кашляет, давится словами и
соплями, он катается по полу, он рычит и матерится. Он орет:
- Вы!.. Ничего не понимаете, вы все! Что ты себе думаешь, я решил
достать эти пять тысяч вот так, я не знал Уголовного кодекса?! Да
наплевать мне - восемь лет, десять лет, в гробу видал! И не воображай,
будто бы я ей эти тыщи в лицо кинул и гордо удалился! На! На коленях
преподнес бы, с почтением, умолил бы принять... И взял бы ее, любил бы ее,
а потом пусть вяжут! Ничего не понимаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28