Можно забыть все слова в объеме толкового словаря Ожегова, можно даже говорить "калидор" и "тубаретка", и это ничуть не помешает твоему продвижению по службе, более того - поспособствует. Но при единственном условии: при любых обстоятельствах должно наличествовать слово "есть". Не потеряй я его в решающую минуту в кулуарах памяти, была бы сейчас старшим прапорщиком, а не лицом без определенного места работы и жительства.
А тогда, на общем собрании части, я села и заплакала. Я знаю кучу слов, которые девушке из приличной семьи знать негоже, а вот самое необходимое никак не укладывается в моей голове. Сначала плакала для себя - тихо. Но явно не хватало развития сюжета в мою пользу. Пришлось усилить звук, и я разрыдалась. Командир выказывал тугоухость, игнорируя эмоциональный всплеск подчиненного.
И все-таки, несмотря на дисциплинарные запреты и уставы, народ у нас добрый - мне сочувствовали. Особо жалостливые даже успокаивали. Шепотом. На языке сцены я трактовала их шипение не иначе, как "бис". И бисировала. Успех превзошел все ожидания: командир потребовал "вывести эту истеричку из красного уголка".
Чьи-то заботливые руки подхватили меня, заливавшуюся горючими слезами, и поволокли к выходу. Вот он, миг катарсиса, очищения, или так называемая кульминация. Как и положено драматургу, закрутившему до отказа пружину фабулы, я развернулась лицом к своему гонителю и, испепеляя его глазами, донесла до присутствующих квинтэссенцию своего революционного непослушания: "Вы хам, а еще мужчина!"
Гражданская война после этого не случилась, но подавляющее большинство личного состава части тайком жало мне руку как выразителю общественного мнения. Командир воспринял услышанное избирательно - из сказанного отнес на свой адрес только последнее. Чем же еще можно объяснить отсутствие выговора в моем личном деле и уважительное "Варвара Михайловна" взамен дежурного "товарищ прапорщик"? Вот вам и трактат о благотворном воздействии женских слез. Коих на данный момент нет и не предвидится.
По-моему, перебой с водоснабжением случился из-за некоего удовольствия, доставленного-таки мне отказом главного редактора. Костомаров просек автора пасквилей о степени его финансового благополучия по стилю. А нам, авторам, это всегда лестно. Что ни говори - публичное признание! Даже если публика недавний объект яростной трепки.
Да слышу я вас, поборники нравственности и морали! На моем месте вы бы никогда не пошли на поклон к Костомарову, работать в "Крае" для вас противно. А мне противно, когда у меня нет денег, противно жить непонятно где, противно, когда сын Василий не со мной. И потом, подойдем к журналистике с точки зрения профессии. Вот строгаю я табурет. Да плевать мне, кто будет на нем сидеть!
Мою гневную филиппику прервал гул мотора. Костомаров с поспешной небрежностью сунул мне папку и устремился к "Волге", газующей к центральным воротам редакции. Из выпавшей папки, подхваченные ветром, разлетались мои статьи. Я бросилась за одной и чуть не попала под колеса. Но что это "чуть", знала только я. Страшно закричала какая-то женщина, заскрипели тормоза. Я брякнулась на асфальт. Чертовски жаль колготки, но не жертвовать же ради них роскошной экспозицией!
Однако пребывать в лежачем положении пришлось недолго. Чьи-то сильные руки легко оторвали меня от шершавого асфальта, и я почувствовала его запах. Запах мужчины. С закрытыми глазами я плыла в темноте, а вокруг толпились голоса. Костомаров требовал отдать тело журналистки ему, перезревший баритон предлагал засунуть меня в машину, но Он сказал: "Я сам". От его голоса, насмешливого и властного, от его запаха все закипело во мне, накрыло бесстыжей волной желания.
Мир онемел. Погрузился в вакуум. В тумане звуков я слышала только биение своего сердца. Сердце предательски колотилось в груди. Чтобы хоть как-то помочь изнывающей плоти, я переменила положение - безвольно болтающейся рукой обняла своего спасителя за шею. Шея была что надо: крепкая, колючая, она жарко пульсировала под пальцами. Стало страшно, я боялась открыть глаза. Помните, у Пушкина: "Ты лишь вошел, я вмиг узнала..." И я испугалась: узнав по запаху, голосу, на ощупь - не узнать глазами.
Репортаж с места событий. Глаз дьявольский, желтый, нахально подмигивает. Черт возьми, это моя игра!
Вот так благодаря удачному дебюту я оказалась за праздничным столом. И не на задворках, а в эпицентре событий. Напротив, за грядой закусок и частоколом бутылок, восседают Костомаров с генералом. По правую руку от главного редактора - та самая девица с кустодиевскими формами; наперегонки с румяным майором, в котором чувствуется стать молодого зубра, они предлагают ей закуски:
- Ирочка, съешь. Ирочка, выпьем на брудершафт.
Ирочка морщит хорошенький носик и подталкивает свою рюмку майору, от чего Костомаров куксится и демонстративно разворачивается в сторону генерала. Генерал самый что ни на есть настоящий: посеребренные виски и чеканный профиль. На лбу у него написано, что он кастрирован. Еще на призывной комиссии. Что всю жизнь, начиная с голодной юности и заканчивая сытой старостью, генерал знает только одну женщину - свою супругу, которую называет грубовато "мать". Народ угадывает за этим небрежным обращением большое, светлое чувство. Тетки при виде таких мужиков, облаченных в штаны с голубыми лампасами, падают навзничь, спят и видят себя генеральшами. А ведь не всем дано.
Генеральши - женщины определенной породы. Удивительным образом они не тянут одеяло на себя, а тянут потенциального генерала по жизни и доводят до вершин карьеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77