Отличается оригинальным переплетением, изысканностью фактуры, трехмерностью образа!
Аукционист называет номер лота и дирижерским жестом взмахивает серебряным молоточком на эбеновой рукоятке. Одетый в бежевый смокинг, он председательствует на возвышении за стильной кафедрой, похожий на центральную часть триптиха. С двух сторон его обрамляют изысканные арки.
– Творческие поиски художницы, родившейся в стране, чьи летописи начаты более тысячи лет назад… – Аукционист замолкает, давая присутствующим посмаковать тысячелетие польской истории.
Реклама.
Гермес понимающе подмигивает. Он не из невежд, для него Польша – не только Костюшко, Дзержинский, нью-йоркские докеры, анекдоты о тупых поляках и Папа Иоанн Павел II. Но все-таки именно Гермес постарался, чтобы на аукционе подчеркнули кое-какие факты из истории народа, живущего между Татрами и Балтикой.
Гобелен – одна из первых моих работ, никакой не творческий поиск, просто у меня не было денег на ткацкий станок. Зато колористика и правда хороша. Гамма приглушенной зелени, такой изысканной и в то же время почти физически осязаемой: сочная травянистая, малахитовая и цвета свежего березового сока.
Аукцион начался. Меня изнутри бьет дрожь.
– Все будет отлично, Гая, – улыбается мне Гермес.
Точнее, наклоняется ко мне, потому что улыбка у него до ушей, как приклеенная. Я тоже беспрестанно улыбаюсь.
Тут улыбаются все и всегда, кроме гробовщика при исполнении обязанностей. Здесь положено демонстрировать, что все о'кей. Достигшие успеха хвастаются им. Начинающие изо всех сил показывают, что обязательно добьются своего. А неудачники делают вид, что жизнь прекрасна.
Не улыбаются разве что те, кто махнул на себя рукой и без сопротивления катится на дно. Но здесь, в выставочных залах Музея современного искусства на Мэдисон-авеню, нет неудачников. Проигравшие и неудачники живут дальше, начиная от Восьмидесятой Восточной. Их не интересуют выставки Манхэттена, где швейцары похожи на генералов, а таксисты носят цилиндры. Гермес не рассылает приглашения в нищие районы, да и знакомых у него там нет. А в Гарлем белые больше не ходят. Причем давно.
Я не спрашивала Гермеса, как давно. Он стыдится темных сторон безгранично любимого Большого Города. Тут для него пуп земли, средоточие всемирной культуры и эпохи.
Потрясений не прошло. Я привезла с собой лицо убитого. Оно терзает меня в бессонные ночи, не дает сосредоточиться днем. Хотя время между убийством и сегодняшним вечером у меня было плотно занято, мертвое лицо вспыхивает в памяти в лифте гостиницы, входит со мной в аптеку, поздней ночью подкарауливает в номере. Мертвые глаза даже в этом зале напоминают о себе отблесками в хрустальных сосульках люстр.
Как же я ненавижу себя за то трусливое бегство…
* * *
– Станнингтоны тебе не враги, Гая, ты сама увидишь, – убеждала меня девушка, притормозив машину на Стегнах.
Я молчала и думала: почему она остановилась именно тут, на улице Сицилийской? Ответ опередил вопрос:
– Я тут выхожу. Дальше сама справишься. – На меня еще раз глянули огромные глаза отрока Мурильо. – Отсюда до Садыбы недалеко, дороги пустынные, а ты уже вполне пришла в себя.
Барракуда даже знала, где я живу.
– Держи! – В мою ладонь сунули измочаленный конверт с обрывком газеты. – Для всех будет лучше, если этого объявления на жмурике не найдут.
Я не спросила, кто эти «все».
– Твои шузы я сама выкину, не дай бог пожалеешь их выбросить! – распорядилась она, держась за ручку дверцы. – Езжай прямо домой, и чтоб никаких глупостей по дороге. Ментам ни слова, не то по уши нахлебаешься допросов и расспросов и не Штаты получишь, а хренушки. А в Ориле и без тебя уже полно мусоров. Они сделают все, что могут, то есть кот наплакал. Не позволяй себе жизнь уродовать.
Меня не надо было убеждать. Я должна была приехать в Нью-Йорк вовремя, не то пришлось бы платить неустойку по контракту. И билеты на самолет, и мой вернисаж! Ни финансово, ни морально я не могла подвести людей. Такой шанс у меня был впервые в жизни. А мне уже сорок три года.
Утром я села в самолет.
Вместе со мной в Америку отправилась тень убитого и накрыла собой огромный Нью-Йорк.
* * *
В наших маленьких зальчиках все больше народу.
Интересно, с каких это пор все боятся переходить невидимую границу Сто двадцатой Восточной? Во времена моего детства, когда мы с матерью угнездились в Ист-Сайде, дальше Сороковой Восточной (где дома кишели одинаковой серой нищетой итальянцев, поляков, евреев и китайцев), мы не боялись негритянских районов.
Я, маленький звереныш из ограбленной, униженной, изнасилованной Европы, еще не воспринимала нью-йоркскую жизнь как нищету. Я ведь ровесница войны, мне было столько же лет. С тех пор как себя помню, мы всегда были совсем нищими. Сыта я не бывала.
Когда же это случилось?
В другой жизни. Вчера. На чужой планете. Здесь. Тогда меня звали не Гая, а Ядька, а иногда, с презрением, – польская дура, Polish fool. Даже в самых причудливых снах (да и не было у меня таких снов!) я не представляла себе, что много лет спустя на Мэдисон-авеню устроит мой вернисаж Гермес, один из самых богатых владельцев галерей прикладного искусства.
Американец греческого происхождения, пятое поколение беглецов с Ионического моря. Над Гудзонским заливом они обрубили свои греческие корни, как позорное клеймо.
Неграмотным горцам с Пелопоннеса Греция напоминала о нищете, которая выгнала их искать лучшей доли. А бедность в Америке – позор. Она означает, что ты не сумел стать победителем, не завоевал своего места под солнцем. Значит, ты чокнутый, разиня или неудачник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93