И мне уже виделась сестренка в этой толпе бедно одетых детишек. Что ж, она вполне входила в эту семью: и так же была одета, и такие же у нее были худые руки.
Когда я оторвался от своих печальных раздумий и прислушался к словам Вандышева, оказалось, что он рассказывает детишкам, какая скоро будет."
— И по всей земле вдоль всех дорог будут насажены сады. Вишневые, яблоневые, виноградные. И никаких заборов не будет. Захотелось тебе яблоко, скажем, или грушу — подойди и рви. И буржуев никаких не останется, все будут трудящие. И денег тоже не будет. Вот, скажем, поработал ты, а после работы иди в самый прекрасный магазин и бери все, что твоя душа хочет. Тельняшку надо — бери тельняшку, бушлат требуется тебе — на, пожалуйста! Вот какая будет жизнь.
— А колбасу? — несмело спросила девочка с больными лазами.
— Пожалуйста! — широко распахнул руками Вандышев.— Сколько хочешь. И работать каждый будет самую любимую свою работу. Ну вот ты, Петро, ты кем будешь работать, когда вырастешь?
— Я? — Малыш задумался, сосредоточенно ковыряя в носу. И вдруг оживился. Глаза у него заблестели.— Я поваром.
— И я! И я! И я поваром! — на все голоса закричали ребятишки.
Вандышев расхохотался:
— Вот так дела! Все будут поварами. А кого же кормить станете, если все будете кашеварить?
В кармане у Вандышева оказалось несколько кусочков сахара, он достал их и, разломав темными сильными пальцами, роздал детям. Потом мы попрощались и ушли.
Назад шли молча. На улицах было темно и пустынно. Ветер не стихал, и так же тяжело, как и раньше, падал снег. Я шагал следом за Вандышевым, а перед глазами у меня неотступно стояли бескровные, бледные лица, и из-за них на меня смотрели синие глаза Подсолнышки. Я с болью в сердце думал, что и сестренке моей, наверно, не удастся избежать судьбы этих «безродных», для которых все желания в жизни вытеснялись теперь одним желанием: досыта поесть.
10. «ДЕТОНЬКА МОЯ СВЕТЛАЯ...»
Мы вернулись в уком, и я снова принялся за работу. Надо было набрать последние известия в завтрашний номер газеты: только что с телеграфа принесли новые телеграммы. Но работать мне было трудно: наверно, я уже был болен. Временами все качалось и плыло у меня перед глазами, мне хотелось лечь, укутаться с головой шинелью и ни о чем не думать.
Я набирал заметку, которая, если не изменяет память, называлась «Колчак торгует Россией». В ней говорилось, что Колчак заявил правительству США, будто он принужден, если союзники не будут оказывать ему дальнейшей помощи, в целях спасения от большевиков уступить Японии часть Сибири.
В укоме опять начались совещания, они шли без конца. Я не прислушивался к словам, долетавшим в типографию,— все это было обычно. И только на стук входной двери я невольно каждый раз поднимал голову.
Иногда я взглядывал на Соньку Кичигину: она сидела на диване рядом с Морозовой и увязывала одежду в большие узлы. Я думал об этой рыжеволосой девчонке и спрашивал себя: что могло оторвать ее от сытой и теплой жизни и привести к нам, думал о том, как сложна жизнь и какие непонятные силы заставляют иногда людей совершать те или иные поступки.
От этих раздумий меня снова оторвал стук входной двери. Подняв голову, я увидел, что на пороге стоит мать. Она была в своей залатанной, потерявшей цвет кацавейке, с непокрытой головой; я ее не сразу узнал, потому что волосы у нее были совершенно белые — от дыхания на них сел густой иней. В руках она держала большой узел, завернутый в Подсолнышкино, сшитое из разноцветных треугольников одеяло. Я машинально отложил верстатку и подошел к двери.
Мама постояла, обвела всех в комнате странным, рассеянным взглядом, словно никого не узнавая, вероятно, не понимая, где она и как здесь очутилась. Дышала она тяжело, со свистом; белые, обледеневшие волосы беспорядочными космами висели по сторонам лица.
Дядя Коля приподнялся над столом, досадливо морщась. К маме теперь он относился хуже, чем раньше,— она слишком часто говорила ему в лицо обидные, незаслуженные слова, будто это он был виноват в том, что в городе нечего есть, что нет ни хлеба, ни крупы, ни дров.
— Что хотела, Даша? — сухо спросил он.
Мать молчала, не отвечая, может быть даже не слыша. Оглядевшись, она несколько мгновений пристально смотрела на картину над столом, где рыбаки сидели у костра на берегу, потом тяжело, точно ступая по пояс в воде, сделала несколько шагов к столу и только теперь как будто увидела и узнала дядю Колю. Она внимательно посмотрела на него, на других за столом и молча, очень осторожно положила свой сверток на стол.
Я смотрел, спрашивая себя: как же она развернула Под-солнышку и оставила ее без одеяла? Ведь дома холодно, а Подсолнышка совсем больная.
Да, в этот вечер и я уже был по-настоящему болен. С самого утра я чувствовал необычную слабость и головокружение, но думал, что это от голода, оттого, что вот уже много месяцев я ни разу не ел досыта. У меня беспрерывно звенело в ушах, словно через голову текли шумные бурные реки; странное беспокойство овладевало мной, будто мне надо было обязательно куда-то идти, будто я позабыл сделать что-то важное, необходимое.
Все в укоме молчали. Наконец Вандышев спросил:
— Что, гражданочка, принесла?
Мама не слышала вопроса. Она посмотрела на дядю Колю, поправила какую-то складочку на одеяле и сказала тихим невыразительным голосом:
— Вот она...— И вдруг что-то как будто сломалось в ней, она оглянулась кругом безумеющими глазами и закричала: — Детонька моя светлая... Сашенька! Кровиночка моя горькая!
Я все еще не понимал, что произошло, и во все глаза смотрел на маму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138