Зимой топили так, что в печках лопались кирпичи, а летом рамы не выставляли.Василию Петровичу не спалось. В голову лезла всякая дрянь: дохлые свиньи, битая посуда, векселя. А тут еще Алешка, шельмец, пропал с гуртом, давно бы надо быть, а вчерась приказчик ездил в Приваловку, сказывал – ни быков, ни Алексея…В окнах рассвет засинел, у Покрова к заутрене ударили.Василий Петрович встал, перекрестился и в одном исподнем пошел на крыльцо умываться.Было свежо. По серому небу раскинулись розовые облачка. Где-то играл пастуший рожок, скрипели ворота, бабы выгоняли коров. На просторе поросшего зеленой муравой двора бродила нерасседланная лошадь. «Господи, твоя воля! – подумал Василий Петрович. – Да ведь это же Алешкина Лыска…»– Лыс! Лыс! Лыс! – позвал он.Лошадь подняла голову и заржала.– Михейка! – закричал Василий Петрович. – Михейка!.. Ах, сторожа, паралик вас расшиби!В сердцах плюнул, поплескал себе на руки из глиняного рукомойника, подвешенного на крыльце. Умылся кое-как и, ворча, вошел в дом.День начинался плохо. 7 Передний угол столовой комнаты был весь завешан образами. Три разноцветные лампадки – синяя, красная, голубая – мерцали тихо и кротко, зеленая же, которая считалась в доме неугасимой, не горела: видно, забыли заправить. И это было неприятно, нарушало порядок, и, заправляя неугасимую, Василий Петрович все больше распалялся гневом на нерадивость домашних, на Алексея, на весь белый свет…Плохо, плохо начинался день.Прасковья Ивановна внесла самовар, и старики уселись чаевничать.– Так… – выпив первый стакан, заговорил Василий Петрович. – Приехал, стал быть, шалава… Бросил коня нерасседланного, а самого и следа нет. Покинул, видать, гурт-ат, шерамыжник!– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:– Дармоеды… ах, дармоеды!Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил. 8 Выходя из дому, Михей столкнулся с Алешей.– Ну, Ляксей Василич, – ощерился он, – будет тебе сейчас за коня! Дюже грозен… беда!«Экая рожа мерзкая! – усмехнулся Кольцов, глядя вслед Михею. – Не иначе донес, поганец… Идти ай обождать? Пойду!» – решил и смело распахнул дверь.– Здравствуйте, батенька! – сказал, кланяясь в пояс. – Маменька, здравствуйте!– Так, сударь… – медленно, с расстановкой сказал отец. – Бросил, слышь, быков-та?– Быки в Приваловке, – смиренно ответил Алексей. – Аккурат в ночь поставил на выпас. А сам, дня не дожидаясь, домой. Дюже овода кобылу замучили…– Овода! – проворчал старик. – Я, брат, эти твои овода оченно понимаю… Сядь!Прасковья Ивановна налила чашку, подвинула Алексею, и все молча принялись за чай.Кольцов оглядел комнату. Все то же, ничего не изменилось: низкие потолки с толстыми балками, щегол в клетке, стеклянная горка с разноцветной посудой, самовар с огромными, похожими на крендели ручками; в простенке меж окон – темная картина, на которой изображена святая гора Афон и бог в облаках.– Ну, вот чего, – ставя стакан кверху дном, сказал Василий Петрович. – Погуляли, побаламутили – ладно! Теперича, сокол ясный, пора и насчет дела подумать. Ты как об этом соображаешь?– Да что, батенька, – насторожился Кольцов: куда это старик петлю закидывает? – Я, батенька, сами знаете, от дела никогда не отлынивал.– Так, знаю, – согласился отец. – Дай-кось, мать, рушничок…Он вытер вспотевшее лицо, встал, помолился на образа и снова сел, положив обе руки на стол и играя большими пальцами.– Вот чего, сударь, – сказал, помолчав. – Надумали мы тебя это… стал быть, женить.Алексей хмуро поглядел на отца.– Ну, чего уставился? – рассердился старик. – Чисто баран на новые ворота, прости господи! Говори, што ли! Говори, статуй надгробная! – крикнул он, уже не сдерживая гнева.– Батенька, – медленно подымаясь, сказал Кольцов. – Я очень вас понимаю, батенька, что вы меня женить хотите, да только… я не могу-с! У меня невеста есть, батенька, я обещал ей… и вот, как перед богом, говорю вам: от своего обещанья не отступлюсь!– О-бе-ща-ал?! – захохотал Василий Петрович. – Обеща-ал! Ох, мать, слышь ты… Ну, насмешил так насмешил! Это кому же, позвольте полюбопытствовать? – с ехидцей спросил. – Кому это вы, Алексей Васильич, обещаньице дали?– Дуняше, – твердо ответил Кольцов.– Очумел! – заорал старик. – Зарезал, сукин сын! На ком жениться удумал? А! На купленной девке! На холопке!– Да что ж, батенька, – смело глядя в глаза отцу, сказал Кольцов. – Ведь мы, батенька, и сами мужики…– Мы?! Мужики?! – Василий Петрович смахнул со стола чашку и затопал ногами. – Вон! Вон, собака!Прасковья Ивановна заплакала.Алексей захотел что-то сказать, да махнул рукой и медленно вышел. Глава вторая На заре туманной юностиВсей душой любил я милую. А. Кольцов 1 На углу Острогожской улицы и Сенной площади стоял небольшой, старой постройки двухэтажный каменный дом. На черной вывеске над низкой створчатой дверью золотыми буквами было написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106