Если человек в беде, она всё для него сделает, что хочешь отдаст. Она сама себе назначает тимуровские задания. То на перекрёстке дежурит, чтобы детей и стариков переводить. То с детским садом в парке играет. И никому, конечно, об этом не говорит. Я потому знаю, что люблю за нею издалека следить.
С ней никто из мальчишек не задирается, как, например, с Куркиной. Попробуй задерись, все наши ребята стеной встанут. А в первую очередь дело будешь иметь со мной.
Поля с виду тихая, молчаливая. Она очень скромная. Она даже отвечать старается похуже, чтобы не быть первой, глаза всем не мозолить.
Вот идёт Поля по двору, по всем этим «классам», «очагам», «чирам», а я смотрю на неё сверху, из чужой парадной. И думаю: «Эх, Поля!..»

Она несёт авоську с продуктами. Пока мамы нет, Поля всегда ходит по магазинам. На ней всё хозяйство.
Один раз после школы я как будто случайно встретил её в овощном магазине. Я сказал: «Бери больше картошки, донесу». И она согласилась. Я ей донёс картошку до самой двери. Она открыла дверь и сказала: «Заходи».
Конечно, я зашёл. Я сказал: «Хочешь, я тебе картошки начищу?» И она согласилась.
Мы сидели в кухне на низеньких табуретках и чистили картошку. По радио передавали танцы композитора Брамса. Мы кидали очищенную картошку в кастрюлю с водой. Когда картошина плюхалась в воду, во все стороны летели брызги. Я очень торопился чистить, чтобы бросить свою картошину одновременно с Полей. Но у неё быстрей получалось. Она ещё успевала подхватывать мои картошины и выковыривать из них «глазки».
Мы посмеивались и слушали венгерские танцы композитора Брамса. Потом Поля опомнилась. Она сказала: «Ой, а мне и картошки-то столько не надо. Что же с ней теперь делать?» Я говорю: «Хочешь — съем?» Зачем я это сказал, ведь Поля и не приглашала меня есть картошку. «Ну, это ты зря, — сказала она, — тебе и за три дня не съесть такую уйму картошки». — «На спор — съем за полчаса!» — «С маслом?» — «Да хоть с маслом!» А я для Поли мог съесть эту картошку хоть с рыбьим жиром, хоть с сахарным песком. «Ладно, посмотрим, — сказала Поля, — сейчас она у нас быстро сварится».
Так бы мы и ели картошку с маслом, но вдруг мне вздумалось спросить у Поли, согласна ли она со мной дружить.
Поля не сразу ответила. Она вымыла картошку, налила в кастрюлю свежую воду и поставила её на огонь.
А я всё ждал. Во дурак, что, и так непонятно?
Поля сказала: «Саня, ты очень хороший мальчик, ты сильный, у тебя есть воля и характер, короче говоря, побольше бы таких мальчиков в нашем классе».
Я сразу понял, что не будет она дружить со мной, раз побольше бы.
Поля сказала: «А моя дружба нужнее другим людям». — «Кому это?» — спросил я. «Униженным и оскорблённым». — «Кому, кому?» — я сначала даже не понял. «Есть такие люди, — сказала Поля, — униженные и оскорблённые». — «Например?» — спросил я. «Например, один мальчик». — «Из нашего класса?» — «Нет, не из класса. Из нашего двора. У него нет ни характера, ни воли. Он слабый. Его никто не любит. Может быть, я сумею поставить его на ноги».
Вот такой и была пионерка Поля. Мне в этот момент ещё сильней захотелось с ней дружить. Но я виду не подал.
«Как его фамилия? — спросил я. — Уж не Тентелев ли?» — «Его фамилия Семёнов».
Ах, Семёнов! Флибустьер!.. Мореход затруханный.
«Давно дружите?» — спросил я как ни в чём не бывало. «С лета», — ответила Поля. Я тогда даже крикнул: «Да в чём его слабость-то? Кто его унизил и оскорбил?» — «Вы все его унижаете, и вы, и дворники, и родители! И все его оскорбляете. Никто с ним дружить не хочет, не играет никто с ним! А я буду, буду!»
Тут я не выдержал и д и к о засмеялся. Поля очень перепугалась, хотя она уже слышала, как я дико смеюсь.
«Смейся, смейся, — сказала Поля. — Ты жестокий, как и все». — «До свидания, — сказал я. — Привет Семёнову».
С тех пор, а это было недели три назад, я старался не встречаться с Полей. Я даже не попрощался с ней, когда уезжал. А сегодня мне очень хотелось её увидеть. Она прошла, а я подумал: «Здравствуй, Поля».
Зуб он даёт!
Мне не захотелось оставаться во дворе, и я вышел за ворота. На трамвайной остановке стояла большая красная «американка». Двери её были распахнуты, можно было вскочить на площадку и помчаться через весь город. Ну их всех, и Полю, и Тентелева, и Файзулу!.. Можно было вообще начать новую жизнь, а их всех забыть.
Но вечерней почты ещё не было.
У меня под временной пломбой всё ещё побаливал зуб. Я дотрагивался до него языком. И вспоминал про Палёна. Вот уж, наверно, кто страдает.
Я зашёл в телефон-автомат.
— Тентелев, — сказал я в трубку.
— Куда, куда вы удалились? — пропел Тентелев.
— Просто смотреть на твою рожу надоело.
— Думаешь, мне не надоело смотреть на твою рожу?
— Я бы тебе её с удовольствием начистил, — сказал я Тентелеву.
— Это ещё вопрос, кто кому начистит.
— Чистят тому, кто заслуживает.
— А чем это я заслужил, интересно узнать?
— А чтобы чужие лодки не брал.
Тентелев кричит:
— Какие лодки, что ты мелешь?
— Чтобы на других не сваливал! — говорю. — Ну кто ты после этого, а, Тентелев? Я от тебя любой подлости ожидал, только не этой. Совсем потерял совесть!
Тентелев говорит:
— А я от тебя любой глупости ожидал, только не этой.
— Ещё и отпираешься!
— Я не отпираюсь.
— Значит, сознаёшься?
— В чём мне сознаваться-то? — крикнул Тентелев.
— А в том, что лодку чужую взял, а на меня свалил!
— Дурак ты, Скачков! Не брал я лодки.
— Чем докажешь?
— Зуб даю! — говорит Тентелев.
Видали, какой? Зуб он даёт по телефону.
— А мне, — говорю, — не видно, какой ты там зуб даёшь! Может, гнилой! Может, там и зуба-то нет! Может, вообще ничего не даёшь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28