В последующие три дня она уже не могла думать ни о чем, кроме рождественского чая у Магвайров. И если все еще спала плохо, то скорее от предвкушения, чем от отчаяния и одиночества. Вместо того чтобы лечь сразу после ужина, она сидела в общей комнате, слушая сплетни, надеясь узнать, не приглашен ли еще кто-нибудь на чай к Магвайрам. Он попросил ее не упоминать о приглашении: он и миссис Магвайр могли позвать лишь немногих, но не хотели бы обижать остальных. Эммелина была, в общем, твердо уверена, что среди приглашенных есть Хильда, так как Хильда неоднократно упоминала о том, что бывала в их доме. Но та не подавала никакого знака, а Эммелина крепко держала данное мистеру Магвайру слово. Он дал ей записку, в которой было указано, как пройти к дому. Она носила ее в кармане платья, по сто раз в день вынимала и перечитывала. Все, там написанное, она уже выучила наизусть, но снова и снова разглядывала заветный листок.
В Сочельник, чувствуя, что сегодняшний вечер и завтрашнее утро будут, похоже, тянуться вечно, она незаметно отделилась от веселой группки девушек, распевающих в общей комнате рождественские песенки, и, сняв с крючка шаль, незаметно выскользнула из дома.
Стояла ясная, холодная ночь. Она по-прежнему не чувствовала такую близость к небу, как в Файетте, но луна и звезды, казалось, были сейчас ярче обычного. Она прошла к Мерримак-стрит и потом к северу, в сторону реки. Шла как бы бесцельно, но в уме цепко сидели указания, как пройти к дому Магвайров. До северного конца Мерримак-стрит, потом налево за Потакет. Дом стоял на углу Потакет-стрит и Школьной, немного не доходя до водопадов.
Сделалось холоднее, слишком мало домов защищало от ветра. Пройдет всего несколько дней – и она получит свое первое жалованье. Хильда сказала, чтобы она непременно купила шаль потеплее, но сейчас это просто немыслимо. Все до последнего пенни должно идти в Файетт, ведь там не хватает денег даже и на еду. А она сыта, проживет и без теплых вещей. Когда ударят морозы, перестанет гулять, будет ходить лишь на фабрику и обратно.
А вот и река. Водопадов не видно, их выдает только шум. Она вспомнила, как несколько недель назад услышала его, еще не зная, что это такое. Тогда этот шум показался ей самым громким и страшным на свете, а теперь, после нескольких недель на фабрике, звучал успокаивающе.
Река поворачивала здесь в сторону, и неожиданно водопады стали видны так же ясно, как и слышны. Несмотря на грохот, она все же не представляла, что они так могучи и так прекрасны.
Высотой в тридцать футов и, наверное, раза в три шире, они пенились и мерцали в свете луны. Зрелище завораживало. Она перешла Потакет-стрит, чтобы оказаться к ним поближе, но быстро перебежала обратно: стоять слишком близко было страшновато.
Проезжая часть была здесь вымощена, а пешеходные дорожки – нет. Дома стояли на участках земли, многие из которых были не меньше, чем ферма Мошеров. Было слишком темно, чтобы читать названия улиц, но, оказавшись почти напротив водопадов, она подумала, что, наверное, пришла правильно. Перед нею был единственный угловой дом, особняк каменной кладки, выстроенный из того же серого камня, что и лоуэллская баптистская церковь. Расположенный перед ним палисадник окружала ограда, а сзади дом был не огорожен и земля не ухожена. Ограду опутывали жесткие стебли вьющихся роз, узловатые от потемневших и высохших в зимнем холоде плодов.
Два высоких фонаря, словно два стража, стояли по обе стороны, освещая парадный вход и табличку с именем «Стоун». На какую-то долю секунды она подумала, что вышла все же к чужому дому. Но потом вспомнила, что Элайя Стоун – отец миссис Магвайр.
В окнах обоих этажей мелькали огни, и это придавало дому какое-то волшебное очарование. Шторы нигде не были задернуты, а просто обрамляли окна. Две-три фигуры двигались за стеклами, как бы скользя в мерцающем свете. Ворота были не заперты, и ей вдруг отчаянно захотелось войти и заглянуть в окна, но она знала, что делать этого не следует, и замерла на месте, пытаясь заставить себя уйти. Представление о времени было уже утеряно, она помнила только, что ужинать кончили в половине восьмого и вскоре она ушла. Удар колокола, означавший команду тушить огни, раздавался в девять, а в десять все двери пансионов запирались на ночь.
Твердо решив уже повернуть назад, она вдруг услышала доносящуюся из дома музыку и, словно подчиняясь ей, потянулась вперед, чтобы лучше слышать. Ей было не распознать инструмент, на котором играли. Может быть, это было пианино, которое она видела на картинке, но никогда не слышала. Нежные звуки летели из глубины огромного дома сквозь ночь прямо к ней.
Словно во сне открыв ворота, она пошла по дорожке к дому. Обогнув светлый круг фонаря, двинулась к окну, за которым – она это чувствовала – что-то происходило. Музыка делалась все светлее и нежнее, и Эммелина не могла уже остановиться. Затаив дыхание, она прокралась за кустами к самому окну. Привстав на цыпочки, она смогла увидеть большую часть комнаты, невиданной по великолепию и богатству.
Атласные шторы обрамляли окна. Ковер с узором из роз, разбросанных по зеленому фону, устилал пол. Стены, обшитые внизу панелями из красного дерева, покрывали изящные обои, выглядевшие не бумагой, а гобеленами. Богато обитые кресла и диваны были красиво расставлены возле небольших столов и жардиньерок, на которых сверкали яркие лампы. Комод, стоявший так, что она превосходно его разглядела, был черный, лакированный и инкрустированный перламутром. В самом большом кресле, в видимом центре комнаты, сидел, читая, внушительного вида мужчина лет пятидесяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107