Глаза привыкли к сумраку, и теперь он видел по крайней мере землю под ногами и не рисковал споткнуться о камень. Дойдя до конца пещеры, он обернулся и какое-то время стоял неподвижно. Вход был затянут пеленой дождя и тумана. Дымился костер, но здесь, в глубине подреза, дымом не пахло: он уползал по земле к выходу и там смешивался с туманом и дождем. Здесь резко пахло прелой травой — под ногами гнила старая подстилка — и мокрым известняком. Кретову подумалось, что именно таким должен быть запах у заброшенности и одиночества.
Он вернулся к костру, подбросил в него стеблей, сел рядом на плоский камень, снял ботинки, носки, протянул к огню озябшие мокрые ноги. Как только ноги согрелись, выжал носки, расстелил их на камнях у костра, потом расстегнул плащ и пальто, снял шапку. Похвалил себя за то, что рискнул спуститься в балку и забраться сюда, в каменный подрез, к этому бог весть кем разведенному костерку, от которого веет теплом и травяным дымом. Это лучше, чем стоять на кургане под ветром и дождем. И лучше, чем торчать без дела в надоевшей времянке. Впрочем, дело у него было. Конечно, было. Но он не мог им заниматься беспрерывно. Этим делом была книга, роман, который он писал по просьбе одного из московских издательств. Роман, как значилось в издательском договоре, о людях современного села. Эта работа спасала Кретова от полного отчаяния, хотя и двигалась вяло, потому что состояние духа Кретова было таково, когда не только писать, но и жить не очень-то хотелось. И виноват в этом был он сам, Николай Кретов, писатель, в недавнем прошлом сотрудник крупной республи-
канской газеты, обеспеченный и благополучный человек, каковым и должен быть хороший писатель и журналист, доживший до пятидесяти лет в упорных трудах и добрых заботах... Теперь же он почти никто. Не журналист, не муж, не отец, и, может быть, даже не писатель, потому что и прежде он чувствовал себя писателем лишь к редкие минуты творческого триумфа. Сейчас же работа шла плохо, чаще — совсем не шла. И жизнь его была ужасна. Один из его прежних приятелей, которого он прошлой осенью встретил случайно в Москве, куда ездил по издательским делам, очень удивился этой встрече и совершенно искренне воскликнул: «Кретов?! Ты ли это? А мне сказали, что ты умер!» На что Кретов ответил ему: «Это все равно». Конечно, он жив, в этом нет никакого сомнения. Но другой жизнью. И сам он другой. Настолько другой, что впору было взять новое имя. Будущий роман он намеревался издать под псевдонимом, который, однако, никак не мог для себя придумать.
Как это ни банально, но причиной всех его нынешних трансформаций были женщины: бывшая жена и бывшая любовница. Жена сказала ему в тот роковой день, что намерена уйти к профессору Калашникову, и ушла, а любовница в тот же день потребовала от Кретова, чтобы он на ней женился. У нее было странное имя и еще более странная фамилия — Федра Наубли. Имя ей дала мать, профессор классической филологии, фамилия же, как утверждала сама Федра, образовалась ОТ сложения имени и фамилии какого-то далекого ее предка, которого звали Наум Блий. Сослуживцы дали Федре созвучное с фамилией прозвище — Маугли, которое никак не соответствовало ее характеру: Федра была полной и ленивой женщиной, преподавательницей латинского языка в университете. К тому времени, когда она потребовала, чтобы Кретов женился па ней, он успел ее разлюбить и ие раз уже думал о том, как бы прервать надоевшую связь. А тут сама судьба заставила его принять решение, о котором он, однако, сказал Федре не сразу. Сразу асе он сделал в тот день вот что: отправился в редакцию и положил перед главным редактором заявление с просьбой освободить его от работы в связи с тем, что он намерен уехать в родную деревню, к родителям, и там засесть за роман о людях современного села, как было написано в издательском договоре, который он также положил перед редактором. Редактор повздыхал и отпустил его, сказав, что с радостью возьмет его обратно, если тот надумает когда-нибудь вернуться к журналистской работе. Кретов знал, что не вернется ни к работе, ни в город, ни к чему-либо другому,
с чем он решил немедленно расстаться. Во всяком случае, так он думал тогда, в тот злополучный день. До вечера он успел сняться с партийного и военного учета и договорился с жэковской паспортисткой, что утром, часам к одиннадцати, она оформит его выписку. Билет на самолет он взял за несколько минут до закрытия кассы и явился домой полный решимости и целеустремленности. И очень довольный собой: никогда ему еще не удавалось сделать за один день столько дел. Ощущение внезапно обретенной свободы было столь сильным, что Кретову пришла в голову мысль о счастье, о том, что он счастлив, как никогда. И потому свою жену он встретил в хорошем настроении, чем нимало удивил ее.
— Рад, что ухожу от тебя? — спросила она.— Рад, что наконец притащишь в дом свою толстую Федру?
— Да? — в свою очередь удивился он.— Ты знала о Федре?
— Конечно, знала. Впрочем, все это теперь не имеет значения. Давай поговорим о деле. Вернее, о вещах.
— Фу! — сказал Кретов, притворяясь возмущенным.— Неужели мы опустимся до таких мещанских разговоров?!
— Но я могу взять из этого дома некоторые вещи? Хотя бы свою одежду? Ведь на Федру ее не напялишь.
— И все-таки я не намерен вести об этом разговор. Предпочту поговорить о нашем сыне.
— О сыне? — подняла плечи жена.— А что о нем говорить? Он взрослый человек, за него мы ничего решать не в праве. Кстати, о том, что я ухожу от тебя, я ему уже сообщила.
— Уже?
— Уже!
— И всему своему институту, разумеется?
— Разумеется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123