Добрые женские руки, казалось, никогда не ведали усталости. Но неведома им и легкость тельца собственного ребенка и мощь мужских объятий, потому что руки эти все ждали и ждали объятий единственного, вроде бы неприметного, но бойкого парня, окрещенного редким именем Бенедиктас.
— Спрашиваю, где муж, раз одна летаешь. Дескать, с шофером на рыбалку укатил. У мужа своя жизнь, у меня своя, мол, мы друг другу не мешаем. И так люди живут. Детей не завели, свекровь по дому все делает, вот и шастают.
Бенедиктас в то лето деревянным молотком постукивал по листам жести, иволгой насвистывал со стропил избы, напевал весело. Когда Гражвиле выходила во двор, примолкал и, забыв о работе, заглядывался на нее. За столом кусок вставал Гражвиле поперек горла — глаза парня так и обжигали ее. Выбегала из дому, держалась от Бенедиктаса подальше, но укрыться от него не могла.
— О тебе Виргиния справлялась, спрашивала, не собираешься ли приехать. Говорю, никакой весточки не шлет. Посидели мы, поболтали. Она по двору походила, на дом поглядела...
Лишь две недели звенела эта музыка оцинкованной жести. В последний вечер, когда работа была окончена и на столе по этому случаю появилась четвертинка водки, Гражвиле без приглашения уселась рядом с Бене- диктасом. В праздничном платье, щеки пунцовые. Отец
только глаза вытаращил и, не допив бутылочки, поднялся: сейчас запряжет лошадей и отвезет мастера в Вангай. В пустой избе сидели они. вдвоем, не говоря ни слова, чего-то испугавшись, даже не глядя друг на друга. И только когда под окнами затарахтели колеса телеги, Бенедиктас как бы нечаянно коснулся шершавыми пальцами руки Гражвиле и сказал: «Как-нибудь я тебя заберу». Гражвиле кивнула. Когда телега удалилась, сказала вслух: «Я буду ждать, забирай».
— И Гедре как-то наведывалась. Тоже о тебе спрашивала. Говорит, прочно она там обосновалась, в Ле- поряй. Все ж курорт, кто жить умеет, к тому денежки в карман плывут... А сама-то Гедре вконец исхудала, замотанная, просто жуть. Мужик у нее такой кремень, затуркает ее...
Гражвиле ждала Бенедиктаса, целый год все поглядывала на дорогу, каждое воскресенье в костел бегала — авось встретит. Однажды отец, вернувшись с базара, сказал: «Выбрось из головы, дочка, этого бродягу».— «Не могу, отец, и никогда не смогу».— «За решетку его упрятали! — швырнул отец.— Давно уже в кутузке, сегодня только узнал. То ли за драку, то ли за политику, всякое люди говорят». Гражвиле ждала Бенедиктаса, увидев ночью во сне, ласкала его жаркими руками, шептала слова любви. Многие мужики подкатывались к ней, не одного сватал отец, а она все твердила: «Своего жду». Начались неспокойные времена, война, сумятица, а она все ждала Бенедиктаса, его сильных РУК.
— Говорю-говорю тебе, а ты не слышишь. Насквозь тебя вижу, ничего ты не слышала, детонька.
Кристина встала со стула у окна. Ноги были грузные. Находилась за день.
— Не слышала ты, точно.
Слышать-то слышала, только слова скользили мимо ушей, вспоминался давнишний мамин рассказ, а глаза все время следили за руками тети Гражвиле, легкими, по-молодому изящными, и видели другую женщину.
— Скажи, тетя, ты знаешь Думсене? — спросила она неожиданно.
Гражвиле обернулась с баночкой сметаны в руке.
— Думсене? Какую Думсене?
— Товарища Думсене. Когда-то все ее так называли. А как сейчас зовут, не знаю. По-моему, это она. Точно, она.
— Ничего не пойму, детонька...
— Только что женщину встретила. Старая. Согнулась крючком, подбородок в грудь упирается. Головы не поднимает. Когда идет по улице, только под ноги себе смотрит. Если хочет человека увидеть, вся оборачивается.
Баночка со сметаной упала на покрытый клеенкой стол.
— Знаю. Знаю, о ком ты, детонька. Она самая. Да, да, она самая. Говоришь, Думсене? Может, и такая ее фамилия, головой не ручаюсь, но после войны она здесь работала, высокий пост занимала, помню. Да и как не помнить, весь город ее знал. Было на кого посмотреть. Слышала даже, как выступала на митинге каком-то. Ну и глотка, подумала, ну и язычок...
Увидела ее Кристина на мощеной, заваленной железобетонными блоками и кирпичом улице Шанхая. Она брела, согнувшись в три погибели. Голова опущена, лица не видать. Кристина, конечно, так и прошла бы мимо с мелькнувшим в сердце сочувствием к трудной старости, но неожиданно ей почудилось, что походка этой женщины, ее жесты ей уже знакомы. Даже крохотная шляпка, какие носили двадцать или больше лет назад, показалась знакомой. И когда старуха приблизилась, Кристина подумала, что уже видела этот профиль — прямой длинный нос, суровый изгиб подбородка, поджатые губы. Где она встречала эту женщину? Может, даже знала ее? И когда это было? Разминувшись с ней, Кристина перешла на другую сторону улицы, вернулась обратно и стала наблюдать издалека, кто же она и кем могла быть тогда... давно?.. И лишь в тот миг, когда женщина поднялась на высокое крыльцо четырехэтажного дома и, приоткрыв дверь подъезда, повернулась к улице, Кристина увидела ее лицо. Думсене! — взгляд женщины, казалось, пробуравил Кристину. Товарищ Думсене.
— Ох, господи,— вздохнула тетя Гражвиле.— Что от нее осталось-то?
...После шестого урока девочкам велели из класса не выходить. Они переглядывались, пожимали плечами. Паренек, известный остряк, с серьезным лицом изрек: «Сейчас доктора проверят... здоровье девочек...» Некоторые поверили, не на шутку перепугались. Вскоре толпой ввалились девочки из параллельного класса, вошли обе классные руководительницы, уселись сзади. Минут пять девочки шушукались, хихикали, смотрелись в зеркальца и поправляли прически, белые воротнички.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81