Придется тогда сеять тем, что осталось. Большей беды для крестьянина и придумать трудно. Некоторые уже испытали это на своей шкуре. Такое и во сне не дай бог увидеть. А что делать, если вся твоя надежда в оставшейся пригоршне пшеницы?
Идет человек в амбар, выгребает остатки прошлогодней соломы, делит: половину на корм лошади, ослу и волу, половину везет в город. А там этой соломы уже полным-полно! Из сорока таких, как Караах-метли, деревень Кесикбеля по всем трем дорогам везут ее в крошечную касабу на ослах, на лошадях, на тачках. Терпкий запах соломы разносится по всему городу, ею завален уже весь базар, дети ныряют в пышных ворохах — им-то раздолье!
Да, на одной соломе далеко не уедешь. Весь Кесикбель, все сорок деревень начинают готовить йогурт, сбивать масло и везут продукты в город, чтобы добыть хоть дирхем пшеницы для сева, хоть дирхем — для еды.
Заважничал горожанин, увидев на базаре такое обилие соломы, йогурта, масла, молока. Только масло и молоко покупает, да и то если уступают задешево. На обе лопатки кладет крестьянина. А мимо возов с соломой не глядя проходит. Если бы посмотрел хоть раз в эти отчаявшиеся глаза, прочел бы на этом лице и мольбу, и надежду, и страх... Постоит, потопчется человек возле воза, да и поворачивает оглобли домой несолоно хлебавши. Масла и молока надо горожанину. А крестьян, у которых есть дойные коровы, во всем Кесикбеле по пальцам перечтешь!
Все сильнее наваливается нужда на кесикбельца, за горло берет. Крестьянин стоном стонет, безучастно смотрит на мир потухшими глазами. Смолкают в деревнях звонкие шутки-прибаутки. У людей рты на замке. Все сносит терпеливый крестьянин. Только тяжкий стон плывет по Кесикбелю. «А-ах!», «О-ох!» Это проклинает человек свою судьбу, это исходит горем его измученная душа.
Дождались, наконец, караахметлийцы, приехали чиновники из банка: один толстяк — живот горой, руки в карманах — и с ним двое тощих. Обрадовались люди. Рассеивалась грозовая туча над их головами. Приехали спасители, раздадут им деньги, положат конец их страданиям. Не будет больше вздыхать, ворочаться крестьянин по ночам. Заснет деревня спокойно. Опять все забыл, опять радуется и веселится живучий караахметлиец.
Крестьяне плотным кольцом окружили толстяка. Как доверчивые дети, не отрывают они глаз от его карманов. Вот сейчас толстяк вынет руки, а пригоршни его полны денег...
Видать, для порядка толстяк задал им несколько вопросов:
— По скольку дёнюмов у вас в среднем?
— У кого десять, у кого тридцать пять, у кого — сорок. Больше сорока ни у кого нету.
— Каков урожай?
— Слава аллаху...
— По скольку на дёнюм?
— Один аллах знает. Когда один мешок, а когда и десять.
— Прокормиться можно?
— Солому продаем, ею тоже кормимся. Толстяк вынул руки из карманов, взял у тощих чиновников бумагу, где они что-то намарали, сложил ее и сунул в карман.
— Что же теперь будет? — оторопел староста.
— Сообщим в Анкару,— ответил толстый с важной миной. Он провел рукой по лысине,— потом представим туда подробный рапорт.
— Что еще за лапорт?
— Там его читать будут. Им видней, что дальше делать.
— Когда же решение выйдет?
— Месяца два дело протянется.
— А-а-а!..
— Два месяца, не больше.
Чиновники отбыли, степенные и невозмутимые, оставив крестьян в полном смятении. Вот тебе и денежки из кармана! Что теперь делать, где искать спасения? Некоторое время в толпе царило гробовое молчание. Наконец кто-то встал, медленно стянул с головы кепку и ударил ею оземь.
— Осталось только у Мастана просить.
— У него?
— А что ж поделаешь? Если он не поддержит, пропали мы совсем. Последняя надежда.
Мустафа Гнилой поднялся, отряхнулся, как курица, вылезшая из пыли, кашлянул.
— Я пошел. Кто со мной?
Он сделал два шага. Два шага — две секунды — две вечности... остановился. Тишина. Только сердца крестьянские стучат. Решиться, пойти за Гнилым. Ноги словно гвоздями к земле прибиты. Мустафа еще раз оглянулся, кашлянул.
— Ну, кто со мной?
Страшно идти одному. Вернешься с пустыми руками — позору не оберешься. «Ну, как,— скажут,— вымазал лицо грязью?» Из толпы тихо вышли трое, догнали Гнилого. Вот и остальные зашевелились. Медленная процессия двигалась к дому Мастана. Шли молча, как пленные солдаты,— понуро опустив головы и бросая себе под ноги глухие проклятия. У каждого камень на душе. Опять идти к Мастану, унижаться, умолять...
— Лучше бы мне подохнуть на этом месте!
— Не ходи. Тебя силком не тащат.
— Ох, брат, не захочешь, да пойдешь!
У дома Мастана остановились; смотрят друг на друга, молчат. От такого молчания мороз по коже подирает.
— Пришли, так надо дело делать,— снова первым решился Мустафа Гнилой и ударил кулаком в ворота.
Мастан словно ждал их.
— Добрый день, добрый день, уважаемые.
— Добрый день. Пришли у тебя денег просить. Лицо Мастана расплылось в довольной улыбке.
— С банком, что ли, не столковались?
— Где уж нам, беднякам, с ним столковаться,— отвечал Мустафа.-— Мы привыкли у тебя занимать.
— Вот так-то! Надо это навсегда запомнить. А то все с ума посходили — в банк! Да кто вам сейчас даст в банке денег, если у вас земли с ладонь?
— Ошиблись мы... Вперед не будем...
— Ишь, решили, что банк сильнее меня. Да я ваш банк раздену! Меня Мастан-оглу зовут! Что мне ваш банк-манк! Не ему со мной тягаться.
— Вот мы и пришли к тебе,— сказал Рюзгяр.— Как решишь... Сев проходит, а у нас семян нету. Такая беда!
— Подумаем, посмотрим.
Знал Мастан — нельзя крестьянам ждать, пока он думать будет. После пятнадцатого октября в десять дней нужно отсеяться. Не успел — сам руби свою голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50