И когда слышал, что кто-то умер от инфаркта, расспрашивал, как давно болел этот человек, что он чувствовал перед смертью, и, несмотря на то что эти подробности порою совпадали с тем, что ощущал он сам, Алексей Макарович был непоколебимо уверен, что с ним этого не случится. Вернее, случится, но не сейчас, не сегодня, не в эту минуту, когда у него под рукой были все лекарства, а много-много позже... Почувствовав изнуряющую усталость, он насилу разделся, лег в постель. Приходила Дарья, спрашивала, не налить ли чаю, а он лежал, закрыв глаз, и кровать, будто зыбку, легонько покачивало. Он ничего не хотел — ни есть, ни пить, даже не надеялся уснуть. Он уговорил Дарью идти к себе отдыхать. Она поставила на столик у кровати термос с горячим чаем, положила стопку горчичников, проверила, на месте ли, под рукой, все пузырьки... Он сразу же сладко забылся и уже лежал, запрокинувшись навзничь в густой душистой траве на лугу, глядел в синюю бездонность неба, у самой щеки его качались белые ромашки, вздрагивали лиловые колокольчики, дурманно и сладко пахло кашкой. В лугах высились стога, оттуда неслись голоса косарей, а совсем близко, за кустами, купались в речке женщины — ухали, визжали, били ладонями, по воде, по он слушал только один голос, счастливый, беззаботный, как голос телефонистки Веры, его не заглушали ни плеск воды, ни крики женщин, ни звенящая песня жаворонка. Когда он очнулся, спокойный и ровный свет заливал столик, покрытый белой скатертью, половину зеленого плюшевого одеяла, край подушки. Голова была ясной, дышалось свободно, и он взял со столика чистый лист бумаги, ручку, положил на колени журнал с твердой обложкой и стал писать письмо, о котором думал последние дни. Слова ложились легко, он не мучился, подбирая их, писал, как дышал, но скоро поймал себя на чувстве неловкости, словно был в чем-то неискренен. Вот ты обвиняешь в том, что случилось в Черемшанке, Коровина, спросил он, но ведь он три года жил и работал бок о бок с тобой, был твоей правой рукой. Скажешь, что он ни разу не открывался с той стороны, с какой открылся сегодня? Но людям-то что' до этого? Они знали, что он был твоей правой рукой. Не станешь же ты утверждать, что тебя подвела излишняя доверчивость, ты мог быть всяким, вспомни... Вспомни, как однажды на бюро, когда район не сумел выполнить вовремя хлебозаготовки, ты, распалясь, кричал па пред-
седателя самого захудалого колхоза, грозил исключением из партии, если он к утру не вывезет то, что было определено дополнительным заданием. Ты назвал его срывщиком, саботажником и другими обидными словами. И растерялся, когда председатель, пожилой, с седыми висками мужчина, горбившийся в рыжем дождевике, вдруг замор- гал ресницами, всхлипнул и заплакал, как ребенок, прося, чтобы его сняли с председателей. Он стоял посредине кабинета в коробящемся дождевике, огромный, сутулый, мял в руках кепку, и все молча смотрели на него, и никому не было его жалко, потому что ты настроил всех против этого ни в чем не виноватого человека. С досады ты махнул рукой и сказал: ладно, садись, расплакался, как маленький, а еще коммунист! И тот, уже сидя у стены вместе с другими председателями, тоже вызванными для ответа, глухо попросил: «А вы увольте меня отовсюду...» Кажется, ты тогда поверил ему, понял, какую тяжесть взвалил на плечи этого человека, ни в чем не стал упрекать, промолчал, хотя за такие слова должен был строго взыскать с него... Значит, и ты тоже был таким, как те, кого сейчас обвиняешь, заставлял людей делать то, с чем они не были согласны, насиловал их волю и считал себя правым. Как ты мог говорить, что-живешь и работаешь ради человека, и тут же во имя этой цели унижать и насиловать самого человека?..
Свет бил ему прямо в глаза, он не почувствовал, как сполз с подушки, тень абажура висела теперь" над головой. Рука чугунно отяжелела, он отложил в сторону исписанный лист и лежал, глядя в зеленоватый сумрак, за черту света, воспринимая окружающее с удивительной обостренностью — и выступающие из мрака тяя?елые ветвистые рога оленя над дверью, и пушистые метелки трав в пучках на полке, и корешки книг за слюдяно отсвечивающим стеклом шкафа, и запыленное дуло двустволки, висевшей наискось по ковру...
Вспомни суровую осень сорок шестого, послевоенного неурожайного года, когда в Поволжье и в Крыму люди умирали от истощения и голода... На запасном пути в областном городе стоял правительственный вагон, и представитель из Москвы, сидя в обкоме, поочередно вызывал к себе всех секретарей райкомов. Тогда ты тоже стоял перед человеком в защитной форме, молча все вытерпел и вышел в приемную в мокрой от пота рубашке и, жалко улыбаясь, сказал товарищам, что отделался легким испугом... В район он возвращался не один, а с известным мо-
сковским журналистом. Встретил его на станции и втайне побаивался его визита. В то время еще и не такая подозрительность часто караулила сердце. Но журналист оказался душевным и простым малым. На станции их ожидал шофер на «газике», утро было солнечное, бодрящее, с первыми заморозками, с легким первым снегом. Свет искрился по обе стороны дороги, а сама дорога текла, как черная река, сквозь нетронутую белизну и чистоту. Перед крутой горой они вылезли из машины, шофер не надеялся взять на своем разболтанном «газике» ее крутизну — поехал в объезд. А они решили размяться и пошли пешком в гору. Над горой голубело небо, они шли не торопясь, часто передыхая, и журналист, щуря близорукие глаза, восхищенно басил: «Ах, какой воздух! Целебный напиток!» Идти было тяжело, грязь, как тесто, налипала на сапоги, изматывала. Они миновали почти половину подъема, когда в прозрачной тишине утра услышали вольный и чистый женский голос — он бежал навстречу, как ручей, свободно и легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132