Таавет говорит, кривя лицо как мальчишка:
— Игра на трубе всегда на пользу... Хочешь, я сыграю тебе красивый мотив, цветик ты мой!
Хозяйка невольно смеется. Таким муж всегда ей нравился, что бы там ни говорили в деревне. Эти несколько минут, что она стоит рядом с изъеденным древоточцем намокшим комодом и смотрит, как играет муж, она счастлива. Она и сама состоит в хоре. Глава хора, из учителей, сказал, что у нее необычно высокий альт. И пригожа она в своем синем платье, это заметно по взглядам мужчин. Роози жемчужина нашего народного дома, говорит лесник, который знал и лучшие дни и попробовал даже устриц. Ежели мы избавимся от долгового векселя, жить можно, думает Роози и уходит на кухню — хозяйство требует свое.
Таавет дует в трубу еще немножко и затем ставит ее за диван к печи. Ему интересно, не замочило ли свадебную фотографию родителей. Слава богу, тут вода не просочилась, на чердаке в этом месте сундук со старой одеждой. Старики на фотографии какие-то оцепеневшие, с судорожно замершими лицами, на них маски твердокаменного благочестия. Будто они не крестьяне, а почти пророки. Будто не они так недавно избавились от баронского ярма. Эта фотография всегда печалит Таавета, охота поиграть, подурачиться сразу у него пропадает. В их глазах все кругом — шутовство и тщеславие, все суета сует. Отец, конечно, сидит, он был грузный и рослый мужчина, иначе он, пожалуй, не уместился бы на фотографии; мать стоит рядом с ним, в руке у нее песенник в толстом переплете. Это вроде и не свадебная фотография, снята она в Тарту гораздо позже. Да, упрекают они его с фотографии, эти потусторонние тени, в единомыслии и преданности друг другу почившие на кладбище, будто пожелавшие на веки вечные остаться вместе, как и в жизни, за одним обеденным столом с картошкой и подливкой.
В это самое время батрак с лошадьми добрался до хутора Саннакене.
Пауль Кяо, человек заносчивый, тоже пришел, со своими лошадьми. Дело в том, что хутора Айасте и Кяо уже с давних пор возят молотилку сообща. Такой уговор вышел в один погожий день бабьего лета между старыми хозяевами на полевой меже, и молодые не решаются его нарушить, как бы порой не
гневались друг на друга. Каждую осень наступает день, когда надо везти машину; и всякий раз семь потов сойдет, пока молотилка во всем своем величии прибудет на место. Дороги глинистые и сырые, машина того гляди перевернется на здешних буграх.
И вот молотилка опять двинулась, и лучше не вставать ей поперек дороги. Будто большое самоуверенное страшилище катится она по дороге, влекомая шестью лошадьми. Мужики опасаются, что четыре животины не втянут ее на холм Айасте. Нет ничего худшего, чем если молотилка остановится на косогоре, никто не знает, что тогда делать. Разве что камень или орясину бросить под колеса, единственный выход. Но такие случаи, правда, не часто бывают, догадливые хуторяне предусмотрели все опасности; они предвидят всё, все повороты жизни. Только войны, пожары, смены власти и сопутствующие им падения курса денег выбивают их из колеи. Тут они беспомощны и бессильны, как дети, и только тут становится ясно, что вся их мудрость и предвиденья всего лишь только инстинкт и привычка. Они живут почти только ради своих лошадей, рессорных колясок и споров из-за межи, страсть к собственности единственное, что ими движет. Их не нужно приукрашивать, ведь приукрашенные люди не захотят, да и не смогут вести тяжелую молотилку, это милое сердцу страшилище, без которого их жизнь немыслима и они сами превратились бы в нули. А их молох, пережевывающий снопы, требует жертв; издалека и с ближних хуторов доходят вести, что тот или иной подающий угодил в гудящий барабан и машина выплюнула вместе с перемолотой соломой штанины или рукава несчастного. Словно море, она не считается ни с чем, что попало в нее и яро перемалывает все в труху. Люди думают об одежде, о еде, о продолжении рода и еще о том о сем. Но когда резкий поворот событий требует от них немножко напрячь мозги и принять важное решение, они чаще перекладывают это сложное дело на плечи других. Впрочем, молотилка движется и в этом случае, она движется всегда, и кто это забывает, тот останется на бобах. Воистину так.
Колеса машины оставляют на сырой дороге глубокие и широкие следы, как бы на долгую память о себе. Тяжело и неровно молотилка движется вперед. Пусть никто не питает розовых надежд, что когда-нибудь придет время и везти машину будет легче. На сей раз ее тянут шесть лошадей, но странно, что как раз сегодня молотилка застревает в пути. Не прибавилось ли в ней тяжести от ржавчины или стал круче, подрос косогор?
И вот лошади, вздрагивая боками, останавливаются совсем.
— Но-о, но-о! — орет Ээди Ээснер, отчаянно махая вожжами. Но тут нужна гибкая дубинка, чтобы плясала по бокам, деловито думает он. Только боязнь получить взбучку от Пауля сдерживает его, а то бы он давно ею обзавелся.
— Чего ты орешь! — сердится Пауль.— Сколько ты ни дери глотку, толку никакого, раз у лошадей дух вон. Ты лучше гляди, куда лошадей загнал.
Заднее колесо утонуло глубоко в глине. Лошади чуть сошли с дороги — тут и оказалась ямина, из которой Роози в прошлом году брала глину, чтобы подмазать плиту. Батрак в испуге смотрит на колесо, потонувшее в мягкой почве, и не может придумать ничего стоящего.
— Ежели ты не знаешь дела, уматывай,— злится Пауль.— Дерьмо овечье!
— Но-о, но-о! — кричит батрак на всякий случай.
— Твое «но-о» не поможет...
— Ты сам тоже гнал лошадей. Не я один виноват,— оправдывается батрак.
— Твои крики ничего не стоят... Хочешь поглядеть, как я сдвину это колесо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54