.. А когда вернулся домой и на станции в Тарту сошел с поезда, вдруг совсем забыл эстонский язык. Слова ворочались на языке будто ежи, растопырившие колючки. Потом это прошло, но вначале до чего же было странно.
Машина подъезжает к лесу. Поодаль, где кончается редкий строй деревьев, показался ручей. Над ручьем новый мост. Таавет это сразу замечает.
— Ишь ты, тут даже новый мост поставили,— говорит он радостно, увидев сверкающие на солнце деревянные конструкции.— Иначе, видать, с комбайном не проедешь. Не просто же так выстроили... Помнится мне, тут однажды молотилка в ручье завязла. Вот было мороки мужикам и лошадям, пока не вытянули из глины и грязи. Я тогда был совсем еще мальчонка, было это года за два до первой мировой войны, не позднее.
Шоферу, человеку городскому, эта давняя история с молотилкой ничего не говорит, он видел молотьбу лишь издалека, проезжая по шоссе, и эта чертовски пыльная работа его совсем не привлекает, он даже машину не остановит поглядеть, не то чтобы самому участвовать в молотьбе.
Из вежливости и со скуки шофер продолжает разговор.
— А что вы почувствовали, интересно, когда показались родные места? — спрашивает он. Таавет ничего не отвечает, и шофер выкладывает свои собственные воспоминания: — Возвращение домой — это как праздник. Я целых два месяца гулял, пил и веселился с бабами, словом, брал от жизни все. А потом это веселье надоело, и я поступил на работу в ремонтную контору.
— Остановите здесь! — вдруг говорит Таавет, увидев, что деревья сейчас кончатся; и когда машина останавливается, он
с нетерпением вылазит на дорогу и ступает одеревеневшими от сидения, старческими ногами через канаву в ельник.
Он идет среди замшелых деревьев и ищет знакомую ель; кустарник и сухие опавшие сучья путаются у него под ногами, но он их не замечает. Выходит из машины и шофер, он стоит на дороге и лениво следит за поисками своего пассажира, сунув руки в карман брюк с кожаной заплаткой на заду. Таавет останавливается у одной корявой сосны, на стволе которой вырезал заплывший смолою крест. Вырезать крест на деревьях не принято в здешних местах, но Таавет хотел оживить этот красивый, по его разумению, обычай, когда они провожали Роози на кладбище. Крест этот давний, даже вблизи его трудно различить, однако ж он остался, и сейчас это самое важное. Глядя на него, Таавет чувствует, что он уже дома, сокровенные воспоминания бередят его душу, он снимает с головы кепку, стоит, неловко держа ее в руке, спина его сгорблена. Кто знает, может быть, здесь, на краю Варсаметса, и находится единственное местечко, милое его сердцу; ведь здесь еще живо тусклое воспоминанье о давно умершей жене, о времени, которое теперь, оглядываясь назад, можно считать счастливым для него. А там, поодаль, на холме, родной дом встретит его горестными воспоминаниями, и, может, оно и к лучшему, что он не особенно спешит туда.
Таавет не отводит глаз от ели, шофер переступает с ноги на ногу, не зная, что и подумать о странном поведении старика. Спешить ему некуда — таксометр тикает, сам он не голоден, пригревает солнце, но стоять и ждать все же надоело. Шофер слишком молод, чтобы понять волнения пассажира, он устало садится в машину, кладет локоть на опущенное стекло и дремлет; успевает даже увидеть мимолетный сон о медведе и незнакомой женщине. Проснувшись, он видит, как Таавет тяжело перескакивает через канаву на шоссе и идет к такси. Шофер вопрошающе смотрит на него и зевает.
— Жена...— коротко говорит Таавет и садится в машину.
Шофер усмехается, сам не зная чему, и нажимает на стартер.
Вдалеке показывается хутор. Для приехавшего издалека — это священное мгновение. Рябины на выгоне старые, от них остались только жалкие, истерзанные стволы, время и животные потрудились и здесь. Деревья немощные, хилые, как старые люди в одиночестве, но все же на верхушках у них пламенеют плоды. И стоит к ним приблизиться автомобилю, как в воздух с гамом взлетает стая птиц, они не очень-то привыкли к машине. Дорога поросла травой,— очевидно, здесь не часто проезжают на лошади. От всего остается вдечатление заброшенности. Машина проезжает мимо старого мякинника, стоящего поодаль от других построек.
Приусадебный сад запущен, и в большом огороде, который когда-то был засажен капустой, морковью и сахарным горошком, зеленеют только две грядки, из дощатых обрезков и проволоки сооружена неуклюжая ограда. Одинокий темно- желтый подсолнух горделиво стоит между грядок, похожий на радостный вопросительный знак.
— Остановите там, у ворот,— подавленным голосом произносит Таавет.
Он с юношеским проворством ставит на траву вещмешок и чемодан, достает из-за пазухи потертый кошелек и протягивает шоферу в окно несколько бумажек.
— Всего доброго!
Шофер пытается вернуть деньги, но Таавет машет рукой.
— Ни пуха ни пера — дома! — кричит на прощанье шофер и выруливает машину в обратный путь.
Таавет со своей скудной ношей идет по поросшему травой двору к дому. На двери неуклюжий висячий замок. Не помнит Таавет, чтобы когда-либо его дом запирали на такой старинный замочище со скобой, которую в случае потери ключа, видимо, не раз выдирали и снова вбивали. Встарь всегда кто-то был в доме, да и кто тут так уж и шлялся, чтобы беречь от него добро. Но времена и люди меняются, приходится признать Таавету. Он уже испытал это на своей собственной шкуре.
Под кухонным окном у стены дома все еще стоит знакомая скамья, где сушили молочную посуду. Когда-то эта длинная скамья из двухдюймовой доски была заставлена подойниками и цедилками, а сейчас тут белеет одно-единственное ведро с ржавыми разводами на дне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54