— Мой отец сказал, иди, будь что будет, долго ли сможешь скрываться от закона. Негусто живем, с собой дать нечего. У тебя-то другое дело, отец прокормит тебя и в лесу, все- таки у вас хозяйство покрепче.
— Увидим,— глухо говорит Эдгар. Они дома еще ничего не решили. Таавет колеблется, и его сомнения передаются сыну.— У меня такое предчувствие, что я в последний раз вижу дом и все это...
Яануса пугает признание Эдгара. Чтобы хоть немного смягчить зловещий смысл его слов, он говорит наобум:
— Вернемся... после войны...
Эдгар грустно улыбается и разглядывает свою призрачную тень на стене. Перед ними три дороги — в лес, в Финляндию или в германскую армию. Финляндия далека, дорога туда связана с опасностями, да и кто знает, что ждет их там. Лес начинается за хуторской межою, и это не бог весть какой дремучий лес, но какое-то убежище найти в нем можно. Лишь одно доставляет заботу — где ты спрячешься от мороза, придется еще грызть кору, как зайцу. В то же время они находятся в прифронтовой полосе, где все так и кишит войсками, могут изловить, и тогда — пиши пропало — в тюрьму или на фронт.
Зерно, шурша, сыплется в мешок. Яанус собирает горловину в складки и связывает веревкой. Потом берет из кучи новый мешок в полоску, сворачивает его горловину, в мешке темно и неопределенно, будто сам рок смотрит оттуда, прежде чем набить человеческими жизнями, человеческим зерном.
Выбор дорог для них — дело непростое. В них воспитывали безропотное, железное подчинение приказу. Воинская повинность для крестьянина такая же обязанность, как барщина в имении для его прадеда. Да и владыки почти те же самые — внуки тех же баронов, которые пороли на конюшне их прадедов. История обернулась по кругу, это далеко не замкнутый круг, конечно, но от этого не легче. Вбитое в головы за века чувство подчинения приказам — единственно верная, благонадежная сила, на которую опираются те, кто приказывает и кто проводит приказы в жизнь — во времени, когда все чувства и добродетели безнадежно растоптаны. И они не ошибаются в своих расчетах.
Когда деды Яануса и Эдгара читали газету возле новенького, сверкающего медными кранами парового котла и наслаждались погожим осенним деньком, у них еще было много надежд и чистое сердце, идеал прекрасной, полнокровной жизни мерцал в их подсознании как образ некоей Кунглы1. Не было ли это золотым веком нынешнего поколения, потерянный этический рай, который невозможно восстановить как известный период в жизни человека? Позднее пришло исполнение мечтаний, танец мамоны вокруг парового котла и вокруг накрытых столов, важничание и похвальба, в которых уже виделось зловещее начало — материальное пресыщение. И сверкающий паровой котел безнадежно покрылся ржавчиной, как и сказка о дружбе бедных и богатых.
Наступили времена крови и лжи; это опустошающе влияет и на наших героев. Обман, насилие и продажность всюду поднимают голову, все хотят остаться 6 живых любою ценой, из-за пестрых крикливых деклараций правопорядка выступает мелкая личная месть, глаза богини справедливости слепы от крови. Все надежное и нравственное рушится, всюду подстерегает опасность.
И эти парни как мыши перед мышеловкой, и они догадываются, что им не уйти от западни, какой бы путь из трех они ни выбрали. Портить свое здоровье им не позволяет их светлое, крестьянское ощущение жизни; остается только гибель, наточенный топор уже лежит у их корней.
Будущее темно, как пасть пустого мешка. Таавет думал и так и сяк, даже ездил в Тарту к брату-адвокату, чтобы тот помог ему придумать что-нибудь законное. Но адвокат не смог посоветовать, как избавиться от мобилизации. Это Таавет понял сразу, обменявшись с братом несколькими словами. Ему стало даже неловко за свое простодушие.
Гигантская молотилка пущена в ход, и остановить ее не может никто, и выходит из нее лишь труха. Воистину так.
Дверь в сушилку осторожно открывается. Сначала в полутьме не видно вошедшего. Яанус вздрагивает, подумав, что это наверняка вернулась Вильма, и радостная волна пробегает у него в груди. Велико же его удивление, когда он замечает в проеме двери чужого человека, в котором не сразу узнает цыгана. Человек сильно напуган, он весь трясется, хотя и пытается изо всех сил сдержать дрожь. Отчаянным взглядом смотрит он на Яануса и молчит.
— Входи, раз уж ты здесь,— наконец дружелюбно произносит Яанус.
Цыган, не без колебаний, выходит на свет фонаря. Его сухощавое лицо обросло бородой, на плечах какое-то рванье, на голове неизвестно откуда взятая старая форменная фуражка лесника.
В деревне Тухакопли его знают все. Он живет, таясь, в бобыльской хибарке Сиргасте, откуда прошлой осенью, после уборки картошки, перебралась в другую волость к родственникам Мильда Кээрути. О своем прошлом он не говорит ничего определенного. Когда кто-нибудь пытается разузнать о его прежней жизни, слышит от него лишь отрывистые, ничего не значащие слова. В этих случаях он словно воды в рот набирает. Весьма возможно, его уже задерживали и других местах, задерживали и нагоняли страху. Человек пытался жить в своем домишке тихо и незаметно, как мышь, готовая дать деру при малейшем подозрительном звуке. Он
не решается даже топить печь днем, чтобы кто-нибудь по дыму из трубы не догадался, что здесь живут. И по проселочным дорогам не решается ходить, он петляет лесом, пытаясь, как заяц, заметать следы. Особенно страшно и плохо было ему весной, когда он перебрался в здешние места и свежие следы могли накликать беду. Он верит в сны и пытается по ним представить свое будущее, однако сновидения чаще всего тусклы, однообразны, и в них мало символического смысла, чтобы делать далеко идущие выводы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54