конечно, я никогда не напишу их. Но говорить ему это пока преждевременно - узнает года через два. Мой издатель вообще интересуется эмигрантами. Наверное, чует, что на них можно сделать бизнес. Выгода в сочетании с идеализмом дело беспроигрышное. Завтра я ему позвоню. Скажу, что вы один из тех немцев, которых я вызволил из лагерей в Гуре. - Я был в Гуре, - сказал я. - В самом деле? Бежали? Я кивнул: - Подкупил охрану. [43] Кан оживился. - Вот здорово! Мы найдем нескольких свидетелей. Бетти знает уйму народа. А вы не помните кого-нибудь, кто оттуда выбрался бы в Америку? - Господин Кан, - сказал я, - Америка была для нас землей обетованной. В Гуре мы не могли и мечтать о ней. Кроме того, простите, я не захватил с собой никаких документов. - Ничего. Раздобудем что-нибудь. Для вас сейчас самое главное продлить пребывание здесь. Хотя бы на несколько недель. Или месяцев. Для этого потребуется адвокат - ведь времени осталось в обрез. В Нью-Йорке достаточно эмигрантов, которые имели в прошлом адвокатскую практику. Бетти это устроила бы в два счета. Но времени так мало, что лучше найти американского адвоката. Бетти и в этом нам поможет. А деньги у вас есть? - Дней на десять хватит. - То есть это деньги на жизнь. А сумму, которую потребует адвокат, придется собрать. Думаю, она не будет такой уж большой. - Каи улыбнулся. Пока что эмигранты еще держатся вместе. Беда сплачивает людей лучше, чем удача. Я взглянул на Кана. Его бледное, изможденное лицо до странности потемнело. - У вас передо мной есть некоторое преимущество, - сказал я. - Вы еврей. И согласно подлой доктрине тех людишек, не принадлежите к их нации. Я не удостоился такой чести. Я к ним принадлежу. Кан повернулся ко мне лицом. - Принадлежите к их нации? - В его голосе слышалась ирония. - Вы в этом уверены? - А вы нет? Кан молча разглядывал меня. И мне стало не по себе. - Я болтаю чушь! - сказал я наконец, чтобы прервать молчание. Надеюсь, все это не имеет к нам отношения. Кан все еще не сводил с меня глаз. [44] - Мой народ, - начал он, но тут же прервал сам себя: - Я тоже, кажется, горожу чушь. Пошли! Давайте разопьем бутылочку! Пить я не хотел, но и отказаться не мог. Кан вел себя вполне спокойно и уравновешенно. Однако так же спокойно держался в Париже Иозеф Бер, когда я не согласился пить с ним ночь напролет из-за безмерной усталости. А наутро я обнаружил, что он повесился в своем нищенском номере. Люди, не имевшие корней, были чрезвычайно нестойки - в их жизни случай играл решающую роль. Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу, хоты бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей. И совершил вдобавок роковую ошибку - написал воспоминания; а ему надо было бежать от них, как от чумы. Воспоминания захлестнули его. Потому-то и я так страшился воспоминаний. Да, я знал, что должен действовать, хотел действовать. И сознание это давило на меня, как тяжелый камень. Но прежде надо, чтобы кончилась война и чтобы я мог снова поселиться в Европе. Я вернулся в гостиницу, и она показалась мне еще более унылой, чем прежде. Усевшись в старомодном холле, я решил ждать Меликова. Вокруг как будто никого не было, но внезапно я услышал всхлипыванья. В углу, возле кадки с пальмой, сидела женщина. Я с трудом разглядел Наташу Петрову. Наверное, она тоже ждала Меликова. Ее плач действовал мне на нервы. К тому же у меня и так была тяжелая голова после выпивки. Помедлив секунду, я подошел к ней. - Могу ли я вам чем-нибудь помочь? Она не ответила. - Что-нибудь случилось? - спросил я. Наташа покачала головой: - Что, собственно, должно случиться? - Но вы ведь плачете. - Что, собственно, должно случиться? [45] Я долго смотрел на нее. - Есть же причина. Иначе вы не плакали бы. - Вы уверены? - спросила она вдруг сердито. Я бы с удовольствием ушел, но в голове у меня был полный сумбур. - Обычно причина все же существует, - сказал я после краткой паузы. - Неужели? Разве нельзя плакать без причины? Неужели все имеет свои причины? Я бы не удивился, если бы Наташа заявила, что только тупые немцы имеют на все причину. Пожалуй, даже ждал этих слов. - С вами так не случается? - спросила она вместо этого. - Я могу себе это представить. - С вами так не случается? - повторила она. Можно было объяснить ей, что у меня, к сожалению, всегда оказывалось достаточно причин для слез. Представление о том, что можно плакать без всякой причины - просто от мировой скорби или от сердечной тоски, - могло возникнуть лишь в другом, более счастливом столетии. - Мне было не до слез. - Ну конечно! Где уж вам плакать! Начинается, подумал я. Противник идет в атаку. - Извините, - пробормотал я и собрался уходить. Не хватало мне только отражать наскоки плачущей женщины! - Знаю, - сказала она с горечью, - идет война. И в такое время смешно плакать из-за пустяков. Но я реву - и все тут. Несмотря на то, что где-то далеко от нас разыгрываются десятки сражений. Я остановился. - Мне это понятно. Война здесь ни при чем. Пусть где-то убивают сотни тысяч людей... Если ты порежешь себе палец, боль от этого не утихнет. Боже, какой вздор я несу, подумал я. Надо оставить эту истеричку в покое. Пусть себе рыдает на здоровье. Почему я не ухожу? Но я продолжал стоять, будто она была последним человеком на этой земле. И вдруг я все понял: я боялся остаться один. [46] - Бесполезно, - повторяла она. - Решительно все бесполезно. Все, что мы делаем! Мы должны умереть. Никому не избежать смерти. О Господи! Вот до чего договорилась! - Да, но тут существует много разных нюансов. Один из них состоит в том, как долго человеку удается избегать смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21