Это было бы самое рациональное. [13] - К несчастью, наша гостиница - караван-сарай. Различные акценты носятся в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь. - Владимир, - сказал я, - мир и так уже слишком быстро меняется для меня. С каждым днем мое английское "я" становится на год старше, и, к великому сожалению, мир этого "я" теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои "я" уравновесятся. Американское "я" станет столь же скучно трезвым, как и европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы мое второе детство пролетело так быстро. - Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками, они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе по-итальянски. - А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы? - Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина эмигрантов - ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных национальностей. Как там говорят у вас: "Здесь ты человек, здесь ты можешь существовать"(1). Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти, прилепленный к собственному паспорту. Я поднял глаза от шахматной доски. - Ты прав, Владимир, - сказал я медленно. - Посмотрим, сколько это продлится. - Не веришь, что это будет длиться долго? - Как я могу верить? - ----------------------------------------(1) Строка из Гете. [14] - Во что же ты веришь? - В то, что с каждым днем мне становится хуже, - ответил я. Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме, и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех четвертей такта напомнила мне кого-то. - Лахман, - сказал я вполголоса. Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону. - Лахман! - повторил я. - Моя фамилия Мертон, - ответил он. Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился безрадостно-тусклый свет - желтый и синеватый. - Боже мой! Роберт! - воскликнул вошедший с удивлением. - Ты жив? А я думал, ты уже давно погиб. - То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке. - По моей хромоте в три четверти такта? - По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым? - Конечно, знаком. - Живешь здесь? - Нет. Но иногда захаживаю. - Теперь твоя фамилия Мертон? - Да. А твоя? - Росс. Имя осталось то же. - Вот как люди встречаются, - сказал Лахман, слегка усмехнувшись. Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов. Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже нет в живых. - Ты слышал что-нибудь о Кане? - спросил я наконец. И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так уж близки твоему собеседнику. - Он в Нью-Йорке, - ответил Лахман. [15] - Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда? - А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей. Медиков выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки. - Американская водка, - сказал он. - Нечто вроде калифорнийского бордо или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия. Ни Лахман, ни я не ответили ему. Медиков был человеком иного поколения: то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием. - Салют, Владимир! - Я первый прервал молчание. - И почему мы не родились йогами? - Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, сказал Лахман-Мертон. - Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники. - Когда? - спросил Лахман. - Где? - спросил я. - На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу. - Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него? - То есть? - Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же. - Ты из-за этого сюда пришел? - Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по [16] ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что! У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21