..
- Ну, что же вы стоите? - произносит Голос. - Пошли вон. Уходите!
И черная стена Тучи толчком продвигается на толпу, разом прыгнув
метров на пятнадцать.
- Уходите! Уходите совсем из города! Города больше не будет!
Убирайтесь, пока целы!
И снова Туча делает огромный шаг на толпу.

Город прорвало как нарыв.
Впереди, по обыкновению, драпают избранные, драпает магистратура и
полиция, драпает промышленность и торговля, драпают суд и акциз, финансы и
народное просвещение, почта и телеграф - все, все, в облаках бензиновой
вони, в трескотне выхлопов, встрепанные, злобные и тупые, лихоимцы,
стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в
истерическом стоне сигналов, во вспышках фар спецмашин - рев стоит на
проспекте, а гигантский фурункул все выдавливается и выдавливается, и
когда схлынул гной, тогда потекла кровь - собственно народ, на огромных
автобусах, на битком набитых грузовиках, в навьюченных фольксвагенах,
тойотах и фордиках, на мотоциклах, на велосипедах, угрюмые, молчаливые,
потерянные, оставив позади свои дома, свои газоны, свое нехитрое счастье,
налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее.
За народом отступает армия. Идут вездеходы с офицерами,
бронетранспортеры, огромные машины полевых штабов, полевые кухни,
зачехленные "корсары"... Последними идут танки, с башнями, развернутыми
назад, в сторону наступающей Тучи.
И гремит над этим громадным бегством голос проповедника:
- ...Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в
один час пришел суд твой... И плодов, угодных для души твоей, не стало у
тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя, - ты уже не найдешь
его... И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и
трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого
художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в
тебе, и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты
не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и
волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в тебе найдена кровь
пророков и святых и всех убитых на земле...

К рассвету город опустел.
Утро хмурое, но дождь прекратился. По пустому проспекту Реформации
мимо мрачных домов с мертвыми окнами бредет нога за ногу Нурланн,
растерзанный, небритый, взлохмаченный, с отрешенным лицом, с глазами, как
бы устремленными внутрь.
На асфальте проспекта, на тротуарах разбросано затоптанное тряпье,
валяются раздавленные чемоданы, колесо грузовика лежит посередине
мостовой, и тут же неподалеку - сам грузовик, перекошенный, с распахнутой
дверцей, уткнувшийся в фонарный столб; и опрокинутая детская коляска; и
остатки стойбища Агнцев, а на углу переулка и какой-то Агнец лежит,
клетчатый, то ли мертвый, то ли смертельно пьяный. Нурланн равнодушно
проходит мимо.
Потом навстречу ему с садовой скамейки скверика поднимается
взъерошенный Хансен, в руке у него наполовину опорожненная бутылка, глаза
осоловелые, его шатает, и поэтому свободной рукой он сразу же вцепляется в
локоть Нурланна.
- Все убежали... - доверительно сообщает он. - То есть все удрали. До
последнего человека. Пустой город. Представляешь?
Нурланн ничего не отвечает. Похоже, он просто не слышит Хансена. А
тот продолжает на ходу:
- А я вот решил остаться и посмотреть все-таки. Ведь это будущее,
Нурланн! Ведь мы же все его ждали. Мы все на него работали. И что же
теперь? Удирать? Глупо! Пусть оно нас гонит. Ну и что? А мы не пойдем.
Верно, Нурланн?
Нурланн молчит. Хансен на ходу подкрепляется из бутылки.
- Очень страшно, - признается он. - Просто мороз по коже - до чего
страшно. Понимаешь, Нурланн? Будущее создается тобой, но не для тебя. Вот
я ненавижу старый мир. Глупость ненавижу, равнодушие, невежество, фашизм.
Но с другой-то стороны - что я без всего этого? Это же хлеб мой и вода
моя! Новый мир - строгий, справедливый, умный, стерильно чистый... Ведь я
ему не нужен, я в нем - нуль! Восхвалять я не умею, ненавижу восхваления,
а ругать там будет нечего, ненавидеть будет нечего - тоска, смерть... И
выпить мне там не дадут, ты понимаешь, Нурланн, они там не пьют, совсем!
На каком-то перекрестке к ним присоединяется швейцар отеля.
Фольксваген его поломался, стоит с задранным капотом. Швейцар, потный,
злой, в форменной своей фуражке и без пиджака, в жилетке, ругательски
ругается.
- Да пропади они все пропадом! Сунул их в какой-то автобус, и сразу
на душе полегчало. Главное, я говорю снохе: ну, зачем тебе, дура, этот
сервиз? "Саксонский фарфор, саксонский фарфор, голубые мечи..."
Светопреставление наступает, а ей голубые мечи, видите ли! Дал я ей
коленом под задницу толстую... А вы как же, господа? Не страшно?
- Страшно, - говорит Хансен. Нурланн молчит.
- И мне страшно. А с другой-то стороны, ежели подумать как следует,
ведь от них не убежишь. Днем раньше, днем позже, а они тебя достанут. Мое
меня не минует. Вот что я вам скажу. И опять же: дети-то наши не
испугались? Может, глядят сейчас на нас из-за этой стены черной и
посмеиваются... А?
Они идут и идут, черная стена Тучи все ближе и ближе, сейчас она
абсолютно черная, на ней нет даже молний, и пустыми окнами смотрит на ник
город, покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в злокачественных
пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, -
и от него идет пар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18