Не поздновато ли?)
А она подходит, эта женщина непривычной, внутрь себя обращенной
красоты. Светлые-светлые серые глаза, почти белые волосы, матовая молочная
кожа... И недлинная рубаха прозрачного крапивного полотна (его в Царьграде
ценят наравне с шелком-оксамитом) так же бела, легка, воздушна, как и
нескрываемое ею упругое юное тело. Мягко, невесомо переступают по твердой
каменистой земле беззащитные ступни высоких точеных ног; ближе, все ближе
это отрешенное лицо с тонкими, будто каменеющими чертами. В нем есть
что-то волнующее, знакомое, и можно было бы понять, что именно, если бы не
отвлекал внимание дико не вяжущийся с хрупкой и чистой женственностью
сжатый в правой ее ладони огромный железный серп - хищный, зазубренный,
буреющий обильной ржавой коростой.
Подошла вплотную, кончиками пальцев толкнула в грудь, и Олег
безвольно лег спиной в нежный ласковый пепел алтаря, не сводя глаз с
готовящейся к совершению таинства жрицы. Она не торопилась. Плавно, будто
танцуя, трижды обошла вокруг, протягивая ржавое железо к ликам богов,
шепча им что-то неслышное. Потом неожиданно резко вспрыгнула на край
жертвенника и замерла.
Олег знал, что его ждет, знал хорошо, будто не раз видел такое, будто
уже примерял на себя тяжесть предстоящего: смогу ли? И больше всего он
испугался теперь, что жажда жизни победит разум и волю, что терзаемое тело
выйдет из повиновения и станет бороться.
Напрасный страх. Премудрые боги точно знают, где ими положен предел
человеческим силам. Едва коснувшись спиной алтаря, Олег понял, что не
может шевельнуться, будто что-то невидимое держит его надежнее всяких пут.
Все, больше он неподвластен себе, а подвластен одной лишь судьбе своей,
глядящей на него из холодных глаз молодой жрицы, спокойно стоящей рядом.
Без сил, без мыслей следил за ней Олег, а она, помешкав в недолгом
раздумье, порывистым движением сорвала с себя рубаху (это чтоб не замарать
в крови драгоценную ткань), склонилась, закусив губу, обеими руками
нацелила в Олегову грудь иззубренное жало своего серпа. И когда холодное
безразличие в ее глазах сменилось напряженной сосредоточенностью, Олег,
холодея, понял, почему что-то знакомое померещилось ему в этом лице.
Ксюша. Да, это Ксюша. Так, значит, вот что такое Страшная Жертва. Не
кусок кровавого мяса нужен богам, другое им нужно, совсем другое...
А тупое железо уже вдавливается в грудь - в треске рвущейся кожи, в
горячих волнах пронзительной боли, глубже, глубже, и боль вызревает,
звереет, и булькающим потоком выхлестывается из груди теплое, липкое,
заливает шею, подбородок, и бульканье это прорывается вдруг сухим хрустом
взламываемых ребер... Больно же, больно! За что, Ксеня, за что?! О боги,
как мерзостно он воет, какие гнусные истошные вопли... Кто - он? Это же
ты, ты визжишь, как свинья под ножом, прекрати, перестань, тряпка,
животное... Бо-о-льно-о-о!!!
А она будто и не слышит криков, она вся поглощена своим непростым
делом. Отбросила серп, опустилась на колени, внимательно вглядывается во
вспоротое, дымящееся красным (да скорее же, ты, скорее убей!). Осторожно
просунула ладони в липкое кровавое месиво, туда, где самое сердце
беснующейся боли... И вдруг вскинулась всем телом, вырвала у него из груди
эту боль. И понеслись немыслимым вихрем в стремительно гаснущих глазах
Олега воспаленное небо, сочащийся и трепетный черный комок, высоко-высоко
вознесшийся в Ксюшиной руке, и кровь, обильно стекающая по этой руке на
нежное плечо, срывающаяся крупными каплями с твердых острых сосков... Но
красное кануло в черноту, и последним проблеском уходящего из умирающих
глаз мира была исполненная бездонной щемящей жалости синева за
открывающимися каменными веками Рода - в бесконечной вышине, далеко,
далеко, далеко.

А за лесами вставало солнце. В теплом и чистом золоте рождался новый
день - спокойный и ясный.
И в затерявшейся среди болот часовне проснулась Ксюша. Не в силах
встать, не в силах снова заснуть, она сладко щурилась, следила, как не
спеша наливаются светом солнечные пятна на сырой ущербной стене, как
вспыхивают-переливаются алмазным крошевом пылинки в лучах, протянувшихся
сквозь ветхое плетение оконных решеток. Ушедшая ночь помнилась ей лишь
какими-то смутными страхами, глупыми серыми снами, нелепыми и смешными
теперь. Все было так, как хотелось. Вот только Олега не было рядом, но
мало ли куда человек может выйти утром... Долго потом не могла Ксюша
простить себе, что не сразу встревожилась, а встревожившись, не сразу
решилась звать и искать.
Олег был близко. Ксюша увидела его, как только выбежала под ласковую
голубизну просветлевшего неба, увидела, как он лежит, уткнувшись лицом в
жухлые, нездоровые травы, и бурая болотная дрянь суетливыми ручейками
выдавливается из-под его груди...
Трудно, очень трудно было перевернуть его, пальцы скользили,
срывались, никак не могли уцепиться за скользкое от влаги голое (почему
голое?!) тело. Но Ксюша все же справилась, смогла, не плакала потом,
обтирая жидкую грязь и подсохшую кровь со страшных багровых рубцов (откуда
они у него, господи, да как же это?!), и комары, вспугнутые с обильной
легкой поживы, ныли, плакали вместе с ней.
А потом Олег очнулся и, увидев ее над собой, шарахнулся вдруг с
жалким затравленным взвизгом.
Он приходил в себя медленно, трудно, и даже когда совсем уже
успокоился, наотрез отказался рассказывать о том, что случилось ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12