«Титано» или «Доминаторе». По-индейски красно-золотистые лица рыбаков выглядели задорно и отчаянно, и Ванда задалась вопросом, что придавало им этот цвет – избыток вина или избыток солнца. Они с Примо пообедали «У Челесте», одном из двух ресторанов Пеллестрины. Челесте построил на берегу лагуны небесно-голубую деревянную террасу, назвав ее своим именем, которая в часы заката имела завидную популярность у посетителей. Во время обеда Ванде нравилось наблюдать за Примо. Он ел не торопясь. Он заказал себе ветчину с дыней и теперь терпеливо срезал с нее жир. У него были сильные руки. Гондольер все-таки, подумала она. Интересно, со сколькими американками он уже совершил такие поездки на острова?
Поздним вечером они отправились на необитаемый маленький остров недалеко от Пеллестрины. Там стоял небольшой деревянный дом на сваях. Дом, как заверил Примо, его хорошего друга. Внутри пахло деревом, иссушенным солнцем. Они сели на деревянную скамью перед хижиной и замолчали.
– Очень романтично, – нарушила тишину Ванда.
– Ты шутишь? – не понял Примо.
– Нет, нет, – поспешила ответить она, – я серьезно. Здесь действительно очень романтично.
Примо помолчал, напряженно сцепив руки.
– Прости, – сказал он, – у меня это профессиональное. Аллергия. Я слышу слово «романтично» сотни раз в день.
«Если тебя целый день окружают жаждущие любви туристки, для которых любая утонувшая крыса становится „ах, романтичной“, – с пониманием думала Ванда, – поневоле у тебя ко всему будет аллергия». Она решилась пойти на приступ. Нельзя же, чтобы все так и осталось во сне. Она поцеловала его руку, его пальцы и грудь и увела в дом.
Он ловко расстегнул молнию ее летнего платья и стянул его с плеч. Он целовал ее ноги с внутренней стороны. Все выше. Ванда слышала, как плескалась вода за их изголовьем. Деревянные брусья заскрипели.
– Что вы здесь потеряли? – вдруг прокричал низкий голос.
Пол просел под плотным шарообразным человеком. Рыбак, которому было, пожалуй, все 104 года, вырос перед ними и уставился на грудь Ванды. Она торопливо натянула платье.
– Ах, это ты! – удивленно произнес человек, будт то бы узнав Примо. – Что ты здесь делаешь?
– Я это у тебя хотел спросить, – ответил Примо.
– Если бы было, что спрашивать, – ответил 104-летний рыбак. – У меня дела. Должен сегодня вечером освободить сети. Извините, синьорина.

* * *

Не может быть. Ванду рассмешило смущенное лицо Примо и то, что, похоже, проклятие Палаццо Дарио и незримая, но длинная рука Радомира дотянулись даже до этого острова. Но это и утвердило ее доверие к магу Александру. Не случайно первое, о чем он заговорил с ней, было ее холостяцкое положение!
Они вновь сели в лодку и отправились обратно в Венецию. Небо уже потемнело, как чернильный след каракатицы.
– Надо же было ему именно сейчас появиться! Как будто чувствовал! – сказал Примо.
Когда они вернулись в город, Примо настоял на том, чтобы Ванда зашла взглянуть на его квартиру. Она была недалеко от Ка Дарио, в одном из боковых переулков у рио ди Сан Вио. Квартира под крышей.
Он торопливо поднимался по лестнице. Ванде показалось, что он хотел быстро покончить с чем-то.
Примо открыл дверь. Пахло краской. В первую минуту Ванда не увидела ничего, кроме изображений неба. Оно было повсюду. На картинах, прислоненных к стенам и громоздящихся вплоть до потолка. В маленькой кухне, в коридоре, в ванной. На изразцовых плитках, на триптихах и коллажах, огромное и маленькое на резных досках, на портретах и аллегориях, абстрактное и реалистичное.
– О, – взволнованно произнесла Ванда.
Примо смущенно стоял рядом и только повернул две картины, прислоненные к стене.
– Это последние, которые я написал.
– Я понимаю, что ты гондольер – только полдня? – спросила Ванда. – Или художник – полдня?
Она надеялась, что не сказала ничего лишнего. Он ведь такой чувствительный. Но Примо, казалось, вовсе не испытывал напряжения. Похоже, перед ним стоял первый человек, которому он позволил узнать о своей двойной жизни.
– Ты знала? Скажи, ты понимала? – спросил он и вздохнул.
Ванда удивилась, почему он делал тайну из своей художественной работы. Будто ему было неловко. Но что может быть хуже, чем работа гондольера?
– Да, да, верно, – пробормотал он, словно читая ее мысли. – Это – шизофрения. Я скульптор, художник и автор всякого перформанса. Но на это я не могу прожить. Поэтому шесть месяцев в году работаю гондольером. Зимой я включаюсь и занимаюсь этим. А весной наоборот. Живу в двух мирах.
Он говорил энергично и серьезно, как говорят убежденные в чем-то важном. Всю ночь.
– Три года я преподавал здесь в Венеции в Академии искусств. Для многих Академия самоцель, особая ступень в карьере. Для меня невыносимая. Монотонная. Шесть студентов, и каждый хотел обсуждать со мной свои эстетические проблемы. О своей работе я уже не мог думать ни минуты. И уволился. Для мамы это было, конечно, потрясением. Она так гордилась. Ну как же, сын гондольера пробился в Академию искусств. Я начинал как скульптор. Скульптуры из жуков. Я одел манекен в венецианское платье, склеенное из жуков, и назвал его «Ла Догаресса». И даже запланировал целый цикл из жуков, но жуки закончились, подвел поставщик. Да и с кураторами музеев из-за них были проблемы. На последней выставке в Палаццо Грасси уборщицы отказались убирать зал с моими работами, они решили их выбросить, потому что по всему дворцу гости на ногах растащили жуков, опадавших со скульптур. Таким был мой первый перформанс. Потом меня вдохновили голуби на площади Св.Марка. Я сделал с ними перформанс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81