увидела знакомых из бомонда. У тех, видимо, тоже было что-то не так с мужьями.
На столе царил полный беспорядок – икра, рыба, фрукты. Тут же кислая капуста, картофель, черный хлеб. Однако всем было не еды – ждали старца. Наконец он вышел и, усевшись за стол, принялся хлебать уху. В совершенно непотребной манере, чавкая, шумно. Дамы смотрели ему в рот с умилением, подобострастно улыбались. Распутин выхлебал полмиски, бросил в уху хлеб, потом принялся грязными пальцами вытаскивать набухшие куски и оделять ими особ, приближенных ко двору. Не поверите, господа, но те, привыкшие к французской кухне и российским деликатесам, причащались с восторгом. Не обошел Распутин своим вниманием и княгиню, а затем пронзительно глянул ей в глаза: «Со мной пойдешь». Словно во сне, она поднялась и пошла следом за старцем в его кабинет. Он был почти пуст – стол да несколько кожаных кресел. «Чево хочешь? – спросил Распутин у княгини и, узнав причину ее визита, снова повелительно посмотрел на нее: – Сымай одежу». Не в силах противиться неведомому гипнотизму, она разделась и, словно восковая кукла, молча застыла перед старцем. «Будешь кобылицей!» Тот приказал княгине обнять спинку кресла и, грубо схватив ее за плечи, облагодетельствовал. Так вот, господа, – Ухтомский выдержал паузу и обвел слушателей горящим взором, – член его был действительно огромен, длиной никак не менее фута. Княгиня ничего подобного в жизни не видала, а уж ей-то было на что посмотреть. Старец, не отрываясь, троекратно покрыл ее и сказал: «Ну, матушка, нутре у тебя доброе, все будет в порядке». Приказал одеваться и отпустил с миром. А самое интересное, господа, что через неделю отыскался муж княгини – он был контужен, лежал без памяти в полевом лазарете. Так потом надоел ей, бедняжке, что пришлось отправить его в Париж, в военную миссию.
– Вот так, господа, и въезжают в рай на хрену. – Пакостно улыбаясь, Полубояринов важно взял сигару и, откусив кончик, долго не мог прикурить. – Видел я как-то этого монстра в Старой Деревне в ресторации «Вилла Роде». Он там мадеру изволил жрать, чуть ли не тазами. Грязен, гнусен, бородища всклочена, видом – чистый антихрист. И ведь смотрите, господа, – поручик сделал значительное лицо, отчего его сходство с хорьком еще более усилилось, – убить его пытались, причем пырнули ножом почти в самое причинное место, а он остался жив и блудодействует, да еще как. Чертовщина какая-то, нечистая сила.
Его голос сочился завистью.
– Да ладно вам, поручик, скажете тоже, чертовщина. – Граф Ухтомский презрительно повел усами. – Это все Бадмаев, если б не его таланты, Гришку давно бы уже жрали могильные черви.
Кто мог знать, что не пройдет и месяца, как Распутин будет отравлен, изнасилован, расстрелян и лишен мужского достоинства, а смерть свою найдет под невским льдом. Fu… e non e![1]
– Давайте-ка сменим тему, господа. – Вспомнив про мокрые портянки, Граевский стал разуваться, а в это время открылась дверь и осторожно, боком, зашел незнакомый прапорщик.
– Доброй ночи, господа, могу я видеть командира третьей роты? Всем вдруг показалось, что в землянке совсем не стало места. Вошедший был саженного роста, носил сшитую на заказ шинель и весил никак не меньше восьми пудов. Погоны, украшенные на просветах одинокими звездочками, терялись на его необъятных плечах.
– Я командир первой роты, – негромко отозвался Граевский.
Наступив на задник, он пытался стащить сапог, однако тот не поддавался, сидел на ноге как влитой.
– Господин штабс-капитан, – великан взял под козырек и, сутулясь, чтобы не цеплять бревенчатый накат, сделал шаг вперед, – имею честь явиться в ваше распоряжение…
Внезапно он замолчал, всматриваясь, и голос его сделался взволнованно-радостным:
– Граевский, никак это ты!
Удивившись, штабс-капитан подошел ближе и сразу же забыл о сырых портянках – перед ним стоял Страшила. Заматеревший, но с прежней бесхитростной улыбкой на круглом, щекастом лице. Все так же морщился его широкий, похожий на картофелину нос, на лбу знакомо краснел длинный, выпуклый шрам – гимназист один постарался, пряжкой. Граевскому невольно вспомнился Румянцевский сквер, запах новогодней елки, наивные детские мечты о чем-то хорошем и несбыточном.
– Руку-то опусти, балда. – Он сморгнул внезапно выступившие слезы и кулаком ткнул прапорщика в бок: – Ну, Страшила, здоров же ты стал!
От радости ему хотелось громко заорать, встать на голову, отмочить какую-нибудь глупость. Однако сдержался: прошло время, не мальчишки уже.
– Вот так встреча! – Чувствуя, как оживает душа, он обнял великана и потянул к себе на нары. – Ну, садись, рассказывай.
Офицеры смотрели на них с завистью, не отрываясь. Наконец Кузьмицкий тяжело вздохнул и перевел взгляд на Полубояринова:
– К черту шахматы, надоело.
Быстро попрощался и бухнул тугой дверью. Ворвавшийся ветер всколыхнул дымное облако в землянке.
– Сам ты пошел к черту. – Поручик недоуменно скривил прыщавое лицо и, стащив сапоги, прилег. Через минуту он уже крепко спал, приоткрыв большой тонкогубый рот.
– Да, пора на боковую. – Граф Ухтомский с отвращением глянул на свое ложе и, бросив поверх соломы цветастое кавказское одеяло, мрачно заметил: – Возрадуемся, господа, в схиме живем, в аскезе. Нам за это воздастся. Может быть.
Ему никто не ответил – в землянке раздавался дружный храп. Не спалось только двоим – Граевский увлеченно слушал неторопливый рассказ Страшилы, значившегося по воинским документам прапорщиком Страшилиным Петром Ивановичем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87