И попросила ли мальчика не бояться за судьбу брата, ибо ангел-хранитель, в которого он отказывался верить, все еще бережет его?
Бедняжка Жан! Каким одиноким он себя почувствует, когда узнает о смерти брата! Какой жестокий способ узнать правду об ангелах-хранителях…
Грохот орудий уже исчезал вдали. Французы и англичане, должно быть, отступают. Анатоль был этим ничуть не удивлен. Остатки трех британских дивизий, которые должны были выступить подкреплением для полевых позиций французов, изнурены битвой. Пятидесятая рассеялась вдоль Лиса, Восьмая — сокрушена танками при Виллер-Бретонне, Двадцать первая — наголову разбита в ущелье Мессин. Выживших направили в Шемин-де-Дам на восстановление сил, а вовсе не для того, чтобы принять на себя очередной удар Людендорфа. Разве можно было ожидать от них нормальной защиты позиций Дюшена?
И что теперь? Пожалуй, вылазка противника была всего лишь диверсионной атакой, но если нет, значит, немцы, безусловно, переправятся через Эсне. А если они не удержат Марну, враг будет угрожать практически беззащитному Парижу…
Сколько раз ему доводилось слышать слова генералов и политиков о том, что «Париж — это и есть Франция» и «Париж — и есть цивилизация»?..
Если Париж падет…
В этом случае, подумал Анатоль, засовы темницы спадут, изрыгающий пламя Левиафан, каковым и являлась война, заживет полной жизнью, потянется, зевнет, откроет глаза пошире — дабы узреть, что в мире уцелело и ждет опустошения…
Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.
Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.
Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.
Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.
Бедная Франция! Бедная цивилизация! Бедный Анатоль!
«Пожалуй, я уже мертв, — сказал Анатоль сам себе, сказал довольно отстраненно, почти механически. — Пожалуй, пуля в моей голове уже убила меня, и все это просто снится мне. И сон этот должен продлить момент моего исчезновения, так что мгновение кажется часом, годом, вечностью. Пожалуй, это и есть вечная жизнь, которую нам пророчили. А значит, я навечно останусь в этом окопе, в грязи, в крови, в одиночестве, и дурацкие вирши, придуманные идиотами на варварском наречии, вовек не оставят меня…»
Он никогда не любил британцев, хотя довольно сносно мог разговаривать на их языке. Они немногим лучше германцев, вот и все. Тоже захватчики, явились губить поля Франции своими орудиями и траншеями, своими надменно поднимающимися в строю сапогами…
Британцы от всего сердца верили, что Святой Георгий начал английскую стрелковую компанию, чтобы прикрыть их отступление при Монсе. Теперь они снова отступают, поэтому должны помахать на прощание ручкой своему патрону. Но ведь Святой Георгий немец, разве нет? Разве ему не следовало бы сражаться на противоположной стороне?
Британцы, будучи протестантами, почти ничего не знали о Золотой легенде, то есть, святых покровителей у них тоже не было. Несколько тупых французов, застигнутые врасплох, утверждали, что как раз Святой Михаил явился лицезреть, как вершится благое дело, — отнюдь не Святой Георгий. Один или двое клялись, что видели Орлеанскую Деву, въехавшую в самое пекло, но Орлеанская Дева несколько веков считалась ведьмой. Пока она горела в аду, ожидая, когда церковь изменит свое мнение о ней, а преданный Жиль де Рец тоже был незаслуженно оклеветан герцогом Бретонским. Так с какой бы стати им приходить на помощь своим вероломным соплеменникам?
«Дотянись и возьми револьвер! — приказал он себе. — Взведи курок, поверни и нажми его! Всего минута».
Но не мог сделать этого. В глубине души — и не хотел.
Может, так было бы лучше — нога перестала бы болеть так ужасно. Было бы лучше — будь он хоть немного трусливее. Разве вся его жизнь подчинялась одной цели — стать храбрецом ? Он не мог этому поверить. Он же просто снайпер, вот и все, меткий стрелок, а вовсе не преданный воин. В его способе убивать нет никакой отваги. Он ни разу не столкнулся с врагом в штыковой атаке, не вышел один на один с разведчиком.
«Я должен суметь умереть. Любой человек должен быть на это способен».
Но он не мог. Не мог взять пистолет у британского солдата. Он потерялся во времени и пространстве, живой, но словно бы отрезанный от управления собственным телом. И словно бы смотрел на себя со стороны, не изнутри, а откуда-то еще.
Когда, в конце концов, приходит смерть, думалось ему, это не означает просто остановку сердцебиения и мыслей. Это должна быть смерть целой вселенной, содержавшейся в тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137