— Я никогда не думал, что придется сказать такое, но даже ты, Мандорла, утратила цветение юности.
Она нахмурилась, подняла изящные пальцы и коснулась своей шеи, а потом и щеки.
— Но даже теперь ты — красивейшая из женщин, которую я когда-либо видел, — вымолвив это, Дэвид почувствовал себя неловко, словно оправдывался.
Она ответила не сразу, а потом поразила его своими словами: — Но ты никогда не любил меня. Должен был любить, но не любил.
Он не знал, что сказать на это.
— Был человек с ножом, — произнесла она, словно во сне, оглядывая себя, словно в изумлении, что до сих пор жива. Увидела рану на груди, нахмурилась. — У меня не было времени, не было сил, — пробормотала Мандорла. — Клинок… это сделал он?
— Тебя ударили ножом, — подтвердил Дэвид. — Пелорус спас тебе жизнь.
— И принес меня к тебе, — промолвила она, до сих пор словно в трансе. — Чтобы ты мог любить меня и лелеять, как должно.
— В первый раз, когда мы встретились, единственной твоей целью было мучить и истязать меня, — сухо напомнил он ей. — Я не понимал, что тебе требовалось, чтобы любил и лелеял тебя. Правда, позднее ты предложила союз, но даже в этом просматривался элемент насмешки.
Она сдвинула подушки, чтобы сесть прямо. Было ясно, что она ужасно устала, но сейчас к ней вернулось нормальное восприятие, она полностью владела своей человеческой сущностью. Дэвид был рад видеть это, хотя при этом словно лишился власти, которой обладал, пока она оставалась без сознания. Сейчас Мандорла смотрела на него, как когда-то давно, как на свою игрушку, с коей можно забавляться, когда вздумается.
— Займись со мной любовью, Дэвид, — мягко попросила она. Она все еще держала его за руку, но совсем легонько, чтобы он мог убрать ее в любой момент.
— Не могу, — ответил он, желая, чтобы голос звучал более грубо, а не робко и с сожалением.
Она нахмурилась. — Никогда не считала, что человеческая любовь ослабляется противостоянием жестокости. Мой опыт подсказывал мне, что красота имеет больше шансов найти путь к сердцу мужчины, если она остра, как нож. Я пообещала однажды вернуться, разве нет — и увести тебя у твоей обожаемой Корделии, когда она состарится и надоест тебе. И вот я здесь, наконец. Ты должен быть благодарен.
Озадаченное выражение отразилось на ее лице, когда она изучала его реакцию, и Дэвид знал, что его собственное лицо, должно быть, потемнело. И Мандорла не сразу поняла, отчего. Ей пришлось покопаться в памяти, чтобы освежить воспоминания о нем, о том, что Пелорус поведал ей за годы интервенции.
— Э… Она ведь не надоела тебе, верно? Но состарилась, разве не так?
— Я не видел ее двадцать лет, если не больше, — сказал Дэвид, пытаясь придать голосу твердость. Противостоять Мандорле всегда было делом нелегким, требующим больших усилий.
Мандорла помолчала немного, оглядывая комнату, видимо, найдя ее узкой, мрачной и темной. Хотя человеческий облик ей никогда не был по душе, однако, страсть к роскоши у нее успела развиться. Она коснулась раны, и Дэвид заметил, что ее состояние улучшилось, как будто несколько недель лечения спрессовались в полтора часа. Она снова натянула на себя одеяло, не из скромности, но защищаясь от холода: ее пробрал легкий озноб. Прежде чем снова встретиться с ним глазами, Мандорла собралась с силами.
— Никогда не думала, что доведется сказать такое простому смертному, — призналась она с преувеличенным вздохом. — Но чувствую, прошло много времени с нашего последнего разговора. Эти двадцать лет промелькнули для меня, словно единый миг, но вообще-то, когда я смирилась со своим человеческим обликом, время словно замедлило свой шаг. Теперь, когда я начала стареть, моя юность — хотя и тянулась десять тысяч лет, а то и больше — кажется всего лишь сном. Ты, наверное, мог бы разделить это ощущение, Дэвид. Разве не была я для тебя привлекательнее бунтующей, не признающей себя человеком, когда я вела за собой всех вервольфов Лондона?
— Я всегда больше любил в тебе человеческое, чем волчье. Может, этим и отличаюсь от остальных, известных тебе, но меня всегда привлекала нежность, а не какие-то там слава и блеск.
— Какие-то там слава и блеск! — эхом вторила ему Мандорла. Ее негромкий смех уверил Дэвида, что она в полном порядке. Но смех умолк, и она погрузилась в созерцание. Посмотрела на него чуть ли не с заботой.
— Как ты, Дэвид? Что, твой злой ангел все еще терзает твои суставы и сухожилия с немилосердной настойчивостью?
Он терялся в поисках подходящего тона. — Не слишком, — осторожно сказал он. — Я все еще страдаю от артрита, но он развивается очень медленно, я успеваю привыкнуть. Человеческий мозг к этому приспособлен. Достичь такого очень трудно, но, вообще-то, физические аспекты боли могут интерпретироваться сознанием. По прошествии времени можно привыкнуть даже к жестоким пыткам. Я принимаю лауданум, но реже, чем привык: не только ради крыльев, которые он дает моей сновидческой сущности, но и ради обезболивающего эффекта. Я никогда не умел превратить боль в изощренное удовольствие, но сумел приглушить ее воздействие на свои чувства и дух. Не могу сказать честно, что у меня все хорошо, но могло быть и хуже.
— А как насчет боли другого рода? — поинтересовалась она.
Он нахмурился.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — пояснила Мандорла. — Я читала твою работу, как тебе, наверное, известно. — Да, теперь она точно пришла в себя, и скорость процесса восстановления просто ошеломила его.
— Мне так и не удалось найти способ приспособиться к тому виду боли, — неохотно ответил Дэвид. — Саймон мертв, а Тедди и Нелл уже давно находятся под постоянной угрозой ранения и смерти в этой жуткой войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137