Вы, вероятно,
знаете, потому что об этом много писано и говорено, что я считался либералом,
революционером, конспиратором, — словом, одним из самых упорных врагов
монархизма и в особенности самодержавия. Таков я и был в действительности.
История Греции и Рима создала в моем сознании величественный образ
республиканской формы правления, украшенной ореолом великих мудрецов, философов,
законодателей, героев; я был убежден, что эта форма правления — наилучшая.
Философия XVIII века, ставившая себе единственной целью свободу человеческой
личности и к этой цели стремившаяся всею силою отрицания прежних социальных и
политических законов, всею силою издевательства над тем, что одобрялось из века
в век и почиталось из поколения в поколение, — эта философия энциклопедистов,
принесшая миру так много хорошего, но несравненно больше дурного, немало
повредила и мне. Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою
ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями,
традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в
загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов, — все это наполнило
мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов,
среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения".
То есть в дни юности Пушкин шел по шаблонному пути многих. Кто в 18 лет —
не ниспровергатель всех основ!?
"Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть —
насилие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не только можно,
но и похвально покушаться на него словом и делом. Не удивительно, что под
влиянием такого заблуждения я поступил неразумно и писал вызывающе, с юношеской
бравадой, навлекающей опасность и кару. Я не помнил себя от радости, когда мне
запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим полицейским надзором. Я
воображал, что вырос до размеров великого человека и до чертиков напугал
правительство. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил
посмертного прославления в Пантеоне!"
"Но всему своя пора и свой срок, — сказал Пушкин во время дальнейшего
разговора с графом Струтынским. — Время изменило лихорадочный бред молодости.
Все ребяческое слетело прочь. Все порочное исчезло. Сердце заговорило с умом
словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг
опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда
внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой
было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили
преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не
ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та
свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие,
невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и
для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы
ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни
развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных
элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы
требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть
объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться
диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и
устрашающей, между тем, как у нас до сих пор непременное условие существования
всякой власти — чтобы перед ней смирялись, чтобы в ней видели всемогущество,
полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога. Конечно, этот
абсолютизм, это самодержавное правление одного человека, стоящего выше закона,
потому что он сам устанавливает закон, не может быть неизменной нормой,
предопределяющей будущее; самодержавию суждено подвергнуться постепенному
изменению и некогда поделиться половиною своей власти с народом. Но это наступит
еще не скоро, потому что скоро наступить не может и не должно".
— Почему не должно? — переспросил Пушкина граф.
— Все внезапное вредно, — ответил Пушкин, — Глаз, привыкший к темноте,
надо постепенно приучать к свету. Природного раба надо постепенно обучать
разумному пользованию свободой. Понимаете? Наш народ еще темен, почти дик; дай
ему послабление — он взбесится".

II

Пушкин рассказал следующее графу Струтынскому о своей беседе с
императором Николаем I в Чудовом монастыре:
"Я знаю его лучше, чем другие, — сказал Пушкин графу Струтынскому, —
потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными
обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не
ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах
вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более
яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме
совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был,
каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю
свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и
сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что
Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и
разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир
не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим
истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях
общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его
манит, что ему льстит, что его увлекает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45