Нагнувшись, судья Кул задул свечу – казалось, тем самым он хотел просто скрыть выражение своего лица от нас, и в темноте кто-то из нас заплакал – это была Долли, и ее плач явился для нас чем-то вроде тихих уз любви и сострадания друг к другу, невидимой нитью, охватившей нас как бы по кругу и привязавшей нас друг к другу. Судья Кул мягко произнес:
– А когда они придут, нам нужно быть наготове, – теперь слушайте меня…
Глава 3
– Мы должны хорошо знать нашу позицию – это основное правило. Следовательно, во-первых: что нас свело вместе здесь? Неприятности? Да. У мисс Долли и ее друзей неприятности, у нас с тобой, Райли, неприятности. Наше место здесь, на дереве, иначе мы бы не оказались здесь. – Долли успокоилась при уверенном спокойном голосе судьи, а тот тем временем продолжал: – Сегодня утром, когда я отправился в этот поход на стороне шерифа, я был уверен, что моя жизнь прошла не связанной ни с чем и ни с кем – абсолютно без следа. А сейчас, я полагаю, что все-таки мне повезло. Кстати, мисс Долли, помните те года, еще когда мы были детьми, я помню вас, чопорную и краснеющую всякий раз, когда вы проезжали в фургоне вашего отца, и вы тогда не слазили с него, чтобы мы, городская ребятня, не увидели, что на вас нет обуви.
– У них-то обувь была, у Долли и у Той Самой, а вот у кого не было обуви, так это у меня, – вмешалась Кэтрин.
– Все те годы, что я вас видел, я не знал вас, мы были чужие во всем, я не понимал вас, но сегодня я впервые увидел, кто вы, – вы – личность и в вас есть что-то языческое.
– Языческое? – переспросила Долли, встревоженная, но заинтригованная.
– Да, да – вы личность, личность, которую невозможно оценить просто на глаз. Личности воспринимают нашу действительность такой, какая она есть, со всеми ее недостатками, со всеми ее противоречиями, и они всегда навлекают на себя неприятности. Мне же никогда не следовало бы быть судьей, ибо, находясь на этом посту, я часто принимал не ту сторону, какую бы следовало, – закон не допускает никаких отклонений от стандартных рамок – помните старого Карпера, того самого, что ловил рыбу здесь, на этой реке, в плавучем доме-лодке? Его выгнали из города за то, что он хотел жениться на той малолетней черной красавице – кажется, теперь она работает у мистера Постума, – но тогда она любила его, надо было видеть, как она любила его, надо было видеть, как я видел, когда ловил рыбу: как они были счастливы вместе! Для него она была тем… тем… кем никто никогда не был для меня, например – для него она была единственным человеком на свете, от которого он ничего не мог скрыть. Но, черт возьми! Если бы он все-таки женился на ней, шериф должен был бы арестовать его, а я должен был бы судить его. Иногда я представляю в моем воображении, что все те, кого я когда-то признал виновными, приходят ко мне и признают меня виновным: вот поэтому-то, может быть отчасти, я хочу хотя бы перед смертью принять именно ту сторону, быть на правильной стороне.
– Вы теперь как раз на той правильной стороне, Та Самая и тот еврей…
– Тихо, – сказала Долли.
– Единственный человек на свете… – Райли был все еще под впечатлением от рассказа судьи про старого рыбака и его любовь. В его голосе сквозила просьба рассказать о той любви еще.
– Я имею в виду, что всегда нужен человек, которому ты можешь рассказать все без утайки. Мы ведь всю жизнь прятали самих себя… Но так и не упрятали – и вот мы сидим здесь, пятеро дураков, на дереве, хотя для нас это большое счастье, если только мы знаем, как воспользоваться им: это же здорово, нам больше не надо думать о том, что мы из себя представляем на людях, – мы свободны быть тем, кто мы есть на самом деле. Если б нам знать, что нас никто отсюда не погонит… эта неопределенность, что все еще сдерживает нас, заставляет нас скрывать себя… В прошлом я все-таки открывался для незнакомцев – людей, что вскоре исчезали, сходили на следующей станции, – все они, если собрать их вместе, составили бы в сумме того самого человека, но я нашел-таки его, того человека, здесь – это вы, Долли, ты, Райли, все вы… с дюжиной разных лиц… вы все так многогранны.
– Но у меня не дюжина лиц, – прервала судью Кэтрин. Долли это замечание ее подружки не понравилось: если не можешь нормально поддержать разговор, то, может быть, лучше отправиться спать?
– Но мистер Кул, – сказала Долли. – Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите нам, что нужно раскрыться, – нам что, нужно рассказать друг другу свои секреты?
– Секреты? Нет… нет… – сказал судья, зажигая свечу. В дрожащем отблеске свечи его лицо неожиданно показалось жалким и несчастным: мы должны помочь ему, как бы говорило, умоляло выражение его лица. – Поговорим о ночи, посмотрите – луны-то не видно… Знаете, о чем мы говорим, не имеет большого значения, но как мы о том говорим, вкладываем ли в наши слова всю нашу душу, принимаем ли мы сказанное со всей душой – вот что важно. Моя жена Ирен была замечательной женщиной, мы могли бы делиться друг с другом всем, что у нас в душе накопилось, но все же, увы, ничто нас не сближало – мы существовали как бы врозь. Она умирала у меня на руках, и перед ее смертью, наконец, я осмелился спросить ее – счастлива ли ты была со мной, Ирен, сделал ли я тебя счастливой? Она пробормотала: «Счастлива… счастлива… счастлива…» – Какая двусмысленность была в ее словах, и до сих пор я не могу сказать, говорила ли она «да» или это было последнее эхо от моих слов в ее устах… Если бы я знал ее лучше, может быть, я бы знал точно, что она имела в виду… Мои дети… Увы, я не вижу их уважения к себе: я хотел их уважения, хотя бы их уважения, как к отцу… Но, увы, такое ощущение, словно бы им известно что-то постыдное обо мне… и, по-моему, я знаю, что именно… Я скажу вам это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43