Петр замер. Он размышлял. Собственно, ему было над чем подумать. Потому что тот человек, который, собственно, и навел его на след преступника, по идее, теперь сам подпадал под подозрение, и потому царь не мог исключить его из числа возможных виновников всего этого переполоха. Но молодой Петр был не из тех, кто долго колеблется. Коротким взмахом руки он подозвал к себе Алексашку Меншикова и проговорил:
– Данилыч, вот что. Вызывай сюда Федора Юрьича. Надобно учинить следствие прямо на месте. А коли уж будут упрямствовать да упорствовать, тогда в Тайных дел приказ повезем, и чтобы без проволочек!..
Афанасьев содрогнулся от ужаса. Его можно было понять: Федором Юрьевичем звали самого страшного человека в государстве, главу политического и уголовного сыска, князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дядя Федор Юрьевич, кат Матроскин и другие лица, приятные во всех отношениях

1
Не думал, не гадал Женя Афанасьев, что его усердие в один момент обрастет такими кошмарными, такими ужасающими последствиями. Все перевернулось в один миг. Самого Афанасьева вместе с Буббером, Ковбасюком и незадачливым негоциантом-голландцем с длинной идиотской фамилией, которую уже никто не мог вспомнить, препроводили в отдельное помещение под крепкий караул. Приехали дядя Петра, Лев Кириллович, и тот, кого ожидали более остальных – Федор Юрьевич Ромодановский, хозяин Москвы. Этот последний приехал в дом Лефорта, когда уже стало светать. Он вошел к арестантам, ступая тяжело, с усилием, кашляя, и выглядел явно нездоровым. Уселся на заботливо подставленный слугой стул. Заговорил, тяжело дыша, с сильной одышкой, утирая пот с желтого воскового лба:
– Я еще вчера в Прешпурге помыслил, что можете вы оказаться ворами и разбойниками, кои покусятся на честь и жизнь государеву. Нет таковым пощады!.. Но прежде чем волочь вас в приказ, хочу разобраться холоднокровно, что тут произошло, ибо по природе не кровожаден я и справедлив.
«Да уж, – подумал Афанасьев, чувствуя, как спину прохватывает ледяной озноб, а ноги как будто набиты туго спрессованной ватой, – не кровожаден… А как стрельцов на дыбу тянуть и головы рубить собственноручно, так это ничего, значит!»
«А вот тут ты и не прав, Владимирыч, – отозвался бес Сребреник, но в его голосе уже не было обычных ехидных ноток, – стрельцам они головы не рубили. ЕЩЕ не рубили, потому что мы – в 1693 или 1694 году, уж и не упомню, а вот стрельцам будут рубить головы только после того, как Петр Алексеевич вернется после Великого посольства по Западной Европе, это в самом конце века будет, лет через пять-шесть. Конечно, нельзя сказать, чтобы и сейчас они мягкосердечием тут блистали, но… в общем, влипли мы с тобой и дружбанами твоими по полной и очень нехорошей такой программе. Совсем не телевизионной».
– Ты бы вот уж помолчал, нечисть бесплотная, – в сердцах пробормотал Евгений, – тебе-то хоть бы хны… Тебя-то все равно не достанешь и к ответу не притянешь…
– Что ты там такое говоришь? – поднял к нему взгляд тяжело набрякших глаз Федор Юрьевич.
Афанасьев, собравшись с духом, уже хотел было отвечать хоть что-нибудь, потому что здесь молчание держали за самый страшный грех, но тут распахнулась дверь, и вошли стремительными шагами, один за другим Петр, ссутулившийся, с осунувшимся серым лицом, за ним неизменный Алексашка Меншиков – куда ж без него?.. – и третий человек. Точнее – третья. Сильвия фон Каучук. И она явно присутствовала здесь не в роли обвиняемой. Петр уселся на пододвинутый ему табурет, наклонился вперед и вперил взгляд неподвижных глаз в Афанасьева, Буббера, Ковбасюка и голландца, чье длинное прозвание никто никак не мог запомнить, включая писца-протоколиста в углу палаты. Однако оказалось, что писец может и не помнить, а вот царь Петр Алексеевич помнит все.
– Ну что же это, мил друг, гость голландский Ван дер Брукенхорст, – произнес он, первым обращаясь к несчастному голландскому негоцианту, – эдак у нас дело не заладится. Вишь, попал ты под подозрение нехорошее, а тут уж, не сочти за обиду, у нас строго.
– Я, косудар, не понимат, которий… – залопотал тот, а потом перешел на свой родной язык, потому что от испуга позабыл, растерял и те жалкие познания в русском языке, какими обладал.
Петр метнул короткий взгляд на Сильвию Кам-панеллу:
– Переводи, чтоб каждый понял, о чем он тут толкует!
– Я, государь… – нерешительно начала было та, но царь не стал слушать, перебил:
– Дружки твои вляпались, и тебя повелел бы взять как им сопричастную, коли Данилыч не поручился бы, что всю ночь была в одном с ним помещении и никуда не отлучалась… И Франц подтвердил. Так что переводи, не рассуждай!
Сильвия побагровела и начала переводить речь незадачливого голландского купца:
– Он говорит, что был пьян, по милости твоего величества. Ты, Петр Алексеевич, ведь лично поднес ему две чаши, а еще два кубка переслал через Александра Даниловича, а купец Ван дер Брукенхорст к таким порциям непривычен, у них в Голландии пьют по-иному, хотя порой тоже допьяна. Потому голландец сам не помнит, как он добрался до спального места, а теперь пытается сообразить, в чем его обвиняют. Говорит, что у него голова болит и ломота идет по всему телу, а в печень словно воткнули раскаленную иглу. Вот что говорит иноземец, купец Ван дер Брукенхорст.
Петр молчал угрюмо.
– Боловвя больит, – попытался перейти на русский голландец, но тут же замолчал, испуганно моргая.
– Что голова болит, так это Ивашка Хмельницкий его зело забрал, – сказал Ромодановский, – а вот у нас голова болит не от пьянства, а от забот государственных, и первейшей заботой я почитаю найти того вора, который помыслил худое против великого государя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95