Адам снова склонился над колесом, погрузившись в бездумье и ласково поглаживая железный обод, туда-сюда.
За спиной он слышал звук движущегося каравана, скрежет осей, бесчисленное множество мелких скрипов, бесчисленные натяжения и усилия кожаных постромков и цепей, хрупанье бесчисленных копыт по земле или по гравию, шорох крутящихся колес - все слилось в один всепоглощающий звук. То и дело вдалеке какой-нибудь человеческий возглас прорывался сквозь этот неослабевающий глухой звук. Этот звук заполнил собою мир и пространство его головы, пока он пялился на колесо. Он думал о крутящихся колесах, о людях, вечно бредущих бесконечной процессией, о звуке, который будет всегда сопровождать их, наполняя воздух.
Он подумал, что теперь мясистый достаточно далеко отъехал. Он выпрямился. И оглянулся на дорогу. Посмотрел на идущих мимо людей, людей, глядящих прямо перед собой и сливающихся вдали в единый петляющий безликий поток; и сердце его сжалось от боли утраты. Он думал о том, что все эти мили, тысячи миль, которые он отшагал, он прошел именно для того, чтобы вот так стоять спиной к лесу и смотреть, как, петляя, утекает от него людской поток.
Потом боль утраты прошла.
Он обнаружил, что глядит на затопленную народом дорогу с легким презрением.
Я приехал не для того, чтобы уйти вместе с ними, подумал он.
Я приехал, чтобы что-то найти, подумал он. В Виргинии, подумал он.
И теперь он свободен. Не важно, какие слепые случайности и мрачные, темные секреты прошлого сделали его свободным. Внезапно весь груз прошлого превратился в ничто, и радость хлынула в сердце.
Он был, наконец, свободен.
Глава 12
В глубине леса колея превращалась в тропу. Дерн поглощал звук, издаваемый копытом и колесом. Трава доходила до щиколоток. То куст, то побег эвкалипта или клена смело пускал корни на самой тропе, щекотал лошадям брюхо, потом нырял под ось фургона. Ветви с юными побегами и листьями, уже развернувшимися, но не успевшими набрать летней силы, задевали бока фургона. Иногда хлопали Адама по плечу, гладили по щеке.
Тропу пересек ручеек. Вода была кристально чистой. Камни у воды покрылись мхом, темно-зеленым внутри, но бледным от свежей поросли снаружи. Солнечные блики играли на воде. Он понял, что умирает от жажды. За весь день во рту не было ни капли.
Он спрыгнул и окунул лицо в холодную шелковистую воду. Пил, ощущая, как холод из живота расходится по всему телу. Под прозрачной водой мельтешили вспышки и блестки: что-то сверкало на солнце на бархатисто-черном дне ручья, как слюда. Он лег на спину и устремил глаза к слепящему небу.
Как же прекрасен мир, подумал он.
Через три часа он снова сошел с фургона: бурелом совсем перекрыл тропу - да и тропой её можно было назвать теперь только с натяжкой. Глазам предстало убогое жилище. В первый миг, раздвинув густые ветки кустарника, огородившего поляну, он подумал, что дом брошен, в таком он был жалком состоянии - с перекошенной дверью и посеченной ветрами и непогодами трубой, обмазанной глиной. Но потом он увидел женщину.
Она что-то делала, наклонившись, и когда выпрямилась, он её заметил. Он вышел на открытое место - на поляну с травой почти до колен, то тут, то там среди свежей зелени чернела прошлогодняя трава. Женщина шагнула на утоптанный пятачок возле двери, ведущей в пещерную черную глубь.
- День добрый, - сказал он.
- Здрасте, - сказала она, от неожиданности дернув головой. Руки её, заметил он, чуть ниже пояса теребили складку одежды землистого цвета.
Он подошел ближе. Он не смог определить её возраст по лицу, такое оно было изможденное и того же неопределенного землистого цвета, что и платье. Седины, однако, не было вовсе, а если и пробивалась, то чуть-чуть. Волосы, темно-каштановые, не без блеска, растрепались, но было заметно, что в последнем приступе самоуважения или тщеславия за ними ухаживали, завивали и укладывали. Она глядела на него темными глазами, ничем не приметными, кроме выражения острой, подозрительной настороженности, это был взгляд лазутчика, засевшего в зарослях.
- Я заблудился, - сказал Адам.
Она молчала. Руки её теребили складку одежды. Взглянув вниз, он по легкому покачиванию длинной юбки понял, что она, должно быть, одной ногой почесывает другую. Потом увидел, как из-под провисшего подола показались босые пальцы ног и снова спрятались.
- Уже поздно, - сказал он. - Нельзя ли мне тут переночевать?
Неожиданно в лесу залаяла собака, и она бросила взгляд в этом направлении.
- Я бы заплатил, - сказал он.
Собака снова гавкнула, на сей раз ближе.
- У него вон, - кивнула она в лес, откуда доносился лай. - У него спросите.
Когда женщина заговорила, он заметил, что у неё не хватает одного из верхних зубов. И произнося слова, она старалась верхней губой прикрывать черную брешь.
Они стояли и ждали. Они избегали встречаться глазами. Он смотрел вниз и краем глаза видел легкое покачивание юбки. Снова показались и спрятались босые ноги. В мире стояла такая тишина, что он различал едва слышимый скребущий звук, это грубая, мозолистая, покрытая трещинами подошва одной ноги терлась о верх другой.
На поляну вышел мужчина. Он нес винтовку - легко, как прутик. Это был высокий, худой, сутулый человек, драная фетровая шляпа низко надвинута на заросшее бородой лицо, фланелевая рубаха, некогда красного цвета, ныне была желто-коричневой, сермяжные штаны подпоясывал кусок грубой веревки, штанины заправлены в хорошие, почти новые армейские сапоги. Большая, костлявая коричневая собака, видимо, из гончих, стояла у левой ноги хозяина и смотрела на Адама налитыми кровью не прощающими глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70