Когда меня называют «ваша светлость», я чувствую себя архиепископом Кентерберийским.Шнеегартен одобрительно улыбнулся.– Над чем это вы работаете? – полюбопытствовала Финн.– Над чрезвычайно грязным Делакруа, – вздохнул старик. – Одна из этих ужасных вещей из танжерской серии: все куда-то бегут и падают, грудастых женщин насилуют в причудливых позах, а раненые лошади умирают в страшных мучениях. Море насилия и бессмысленной активности. Квентин Тарантино своего времени!Он взглянул на сверток под мышкой у Билли. Уходя от Талкинхорна, они завернули картину в розовую «Файнэншнл таймс» и сверху перевязали бечевкой.– Это для меня? – догадался профессор.– Да, – подтвердила Финн, а Билли передал пакет старику.Тот скальпелем разрезал бечевку, бережно развернул газету, отложил ее в сторону и с интересом уставился на полотно.– Да, ты права, – чуть погодя кивнул старик, – рама почти наверняка Фоггини. – Он опять вставил в глаз лупу и наклонился ближе к картине. – Мазки вполне соответствуют школе Рембрандта, а вот сюжет характерен скорее для Яна ван Лейдена или Виллема ван де Вельде. Посмотрите-ка на это небо. Ох уж эти голландцы! Вечно у них такое небо, точно настает конец света.Профессор проворно повернул картину другой стороной и при помощи небольшого, сверкающего инструмента, похожего на шпатель, легко извлек ее из рамы. Его белые брови поползли вверх.– Гм, очень странно. Холст поверх доски? Возраст холста вроде бы соответствует – примерно середина семнадцатого века, – а вот гвоздики гораздо моложе. Гвоздики уже из нашего времени.– Того же периода, что и голландская бирка? – спросила Финн.– Несомненно. Того же, что голландская, и того же, что немецкая. Это, кстати, штамп ОШРР – Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга.– И что все это значит? – вмешался Билли.– Вот, смотрите, – профессор указал на край доски костлявым пальцем, – холст прибит медными гвоздиками, но между ними видны отверстия и пятна от более ранних гвоздей. А вот здесь остались следы от старого подрамника. А это означает, что картина с изображением парусника была, скорее всего, написана где-то в середине семнадцатого столетия, во времена Рембрандта, а уже в двадцатом веке ее сняли с оригинального подрамника и перенесли на деревянную доску, на которой имеется штамп ОШРР и бирка галереи Гудстиккера. Как видите, картина была больше доски, и ее пришлось обрезать сверху, чтобы подпись Рембрандта оказалась на нужном месте.– И зачем все это понадобилось?– Возможно, как предположила Финн, затем, чтобы спрятать изображение на деревянной доске.– А вы сможете снять холст? – взволнованно спросила Финн.– Разумеется, – успокоил ее профессор. – Он ведь не приклеен, а просто прибит гвоздиками. Подождите минутку.Он выбрал другой инструмент, напоминающий миниатюрные плоскогубцы, один за другим ловко вытащил все гвоздики и осторожно приподнял холст.Как и надеялась Финн, под ним оказалась другая картина. На ней был изображен мужчина средних лет в красной бархатной блузе и шляпе с пером – типичной одежде зажиточного голландского бюргера. Он стоял на фоне эффектно задрапированной стены, рядом с маленьким столиком, на котором были разложены экзотические морские раковины и столь же экзотические медные инструменты, судя по всему навигационные, – один из них отдаленно напоминал секстант. В одной затянутой в перчатку руке мужчина держал книгу в светлом сафьяновом переплете, в другой – шпагу с богатым резным эфесом. Источником света служило узкое окно с цветными стеклами в левом углу картины. Витраж изображал какой-то герб: геральдический щит, увенчанный шлемом с пером, разделенный на два поля с контрастными желтыми и черными полосами; в одном поле – изображение полумесяца, в другом – французские лилии.– Это же герб Богартов! – воскликнул Билли.В правом нижнем углу стояла подпись художника – легкая и стремительная, совсем не похожая на ту, что они видели на холсте.– Вот, полюбуйтесь, подлинный автограф Рембрандта ван Рейна, – торжественно объявил профессор.– Значит, картина подлинная? – спросила Финн.– Сейчас поглядим.Шаркая сандалиями, профессор подошел к стоящему в дальнем углу компьютеру.– В шестьдесят восьмом году я участвовал в специальной комиссии по наследию Рембрандта, – объяснял он, набирая что-то на клавиатуре. – Ее создало правительство Нидерландов, чтобы установить точное число его работ, сохранившихся до наших дней. В ней работали эксперты со всего мира. Мы не только устанавливали подлинность имевшихся полотен, но и по описаниям составили базу данных всех его известных работ. А кроме того, у нас в институте имеется специальный отдел, который устанавливает происхождение картин, перемещенных в результате холокоста, и, если свести те и другие данные, можно обнаружить много… Есть! – вдруг воскликнул он, явно довольный собой.– Что есть? – нетерпеливо спросила Финн.– Ваша картина. Похоже, у нее довольно таинственная судьба, – пробормотал старик, не сводя глаз с экрана. – Это портрет Вильгельма ван Богарта, написанный Рембрандтом в тысяча шестьсот пятьдесят девятом году. И в личных записях художника, и в архиве Богартов имеются записи о выплаченной и полученной за картину сумме. Вильгельму ван Богарту на момент написания портрета исполнилось тридцать семь лет. Картина никогда не переходила из рук в руки и хранилась в семье Богарт в Амстердаме вплоть до тридцать восьмого года, когда была украдена вместе с полудюжиной других полотен из семейной коллекции. Впоследствии ни одно из них не было найдено и нигде не всплывало. Нам этот портрет известен только по фотографии, которую по просьбе Богартов в тридцать седьмом году сделал Жак Гудстиккер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72