Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:– Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:– Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.Миллер вежливо сказал:– И я отдаю себе в этом полный отчет.Затем он повторил:– Так назовите же цену.– Триста! – выкрикнул Целиков.– Триста чего? Рублей?Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:«Долларов! Долларов!»– Рублей? – переспросил Миллер.– Да уж не копеек! – сердито ответил Целиков.Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином…С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:– Доллар за квадратный сантиметр!Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула.Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец.Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе.Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена – американец любуется русским богатырем. Вождь спросил:– Как фамилия?– Курсант Солоухин, – немедленно выяснили и доложили подчиненные.Вождь подумал и сказал:– Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы:– Где курсант Солоухин?Появился заспанный Володя Солоухин.– Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание?Курсант, подумав, выговорил:– Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга – «Дождь в степи».Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:– Какой же вы огромный!Я ответил:– Охотно меняю свой рост на ваши заработки…Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече:«…Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш…(Шемякин помедлил)…талант!»В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор…Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал:– У Риты Ковалевой.– Что за Ковалева?– Райт.– Переводчица Фолкнера, что ли?– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?– Без всякого сомнения.Панова задумалась и говорит:– Как это страшно!..Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами, Гор Видал заметил:– Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.Раздался выкрик из толпы:– Здесь похоронены не только евреи!– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!..Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:– Похоже, что так оно и есть…Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:– Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери.– Почему же на двери?– Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:«Агент КГБ – убирайся вон!»И еще:«Все на борьбу за права советских евреев!»Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:– Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»?Спиваков ответил:– Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:– У вас больное сердце.– Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.– А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?– Что обойдется?– Транспортировка.– Транспортировка чего?– Вашего трупа…Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13