— Чтобы избавить себя от лишних слов, — говорил он, — иногда приходилось снисходить до одобрения народных предрассудков. Так, например, сказано: «Зерно должно сгнить в земле, чтобы созреть. — И далее: — Неразумные, разве вы не знаете, что зерно должно умереть, чтобы снова ожить?» Теперь отлично знают, что зерно в земле не гниет и не умирает, чтобы потом воскреснуть; если бы оно сгнило, оно, наверное, не воскресло бы.
После этих слов monsieur Анри делал паузу, поджимал губы и проницательно смотрел на свою ученицу.
— Но тогда, — прибавлял он с деловитым спокойствием, — люди находились в этом заблуждении.
В таких разговорах складывались религиозные воззрения Виоланты.
— Страна опустошена турками? — спрашивала она.
— Так говорит народ. Это ошибочное мнение можно найти в так называемых народных песнях, глупых и неискусных изделиях… Хотите знать, кто опустошил ее? Глупость, суеверие и косность, духовные турки и неумолимые враги человеческого прогресса.
— Но когда Пьерлуиджи Асси был далматским наместником, тогда все было иначе. А Венецианская республика тоже исчезла? Кто уничтожил ее?
Старый француз тыкал пальцем в грудь:
— Мы.
— А!
Она поворачивалась к нему.
— В таком случае вы сделали нечто совершенно лишнее. А вы тоже были при этом, monsieur Анри?
— Шестьдесят восемь лет тому назад. Я был тогда крепким малым.
— Этому я не верю.
— Вы и не должны верить. Из всего, что вам говорят, вы должны верить самое большее половине, да и то не совсем.
Эти учения дополняли представление Виоланты о мировом порядке.
Все знания, едва усвоенные ею, уже опять ставились под сомнение. Она находила совершенно естественным не верить никаким фактам, она верила только грезам. Когда в голубые дни она переправлялась в свой сад, солнце ехало с нею, точно золотой всадник. Он сидел на дельфине, который переносил его с волны на волну. И он причаливал вместе с ней, и она играла со своим другом. Они ловили друг друга. Он взбирался на шелковичное дерево или на сосну; его шаги оставляли всюду желтые следы. Потом он становился пастухом, его звали Дафнис. Она была Хлоя. Она плела венок из фиалок и венчала его им. Он был наг. Он играл на флейте, соревнуя с пиниями, шелестевшими на ветре. Флейта пела слаще соловья. Они вместе купались в ручье, бежавшем по лугу, между коврами нарциссов и маргариток. Они целовали цветы, как это делали пчелы, жужжавшие в теплой траве. Они смотрели, как прыгали ягнята на холме, и прыгали точно так же. Оба были опьянены весной, — Виоланта и ее светлый товарищ.
Наконец, он прощался. Следы его ног лежали на дорожках, как летучее золото; оно сейчас же расплывалось. Она кричала: — До завтра! — За павильоном Пьерлуиджи звенел смех: — До завтра!.. И он исчезал. Она, усталая и притихшая, ложилась в дрок на склоне холма и смотрела на свое озеро. Стрекоза с широкой, покрытой волосками спинкой, вся голубоватая, недвижно стояла перед ней в воздухе. Желтые цветы клонили головки. Она оборачивалась, на камне сидела ящерица и смотрела на нее острыми глазками. Девочка опускала голову на руки, и они долго дружески смотрели друг на друга — последняя, хрупкая дочь сказочных королей-богатырей и слабая маленькая родственница допотопных чудовищ.
II
Однажды летом — ей шел шестнадцатый год — она, еще полусонная, подбежала к окну павильона Пьерлуиджи. Во сне она слышала отвратительный визг, как будто кричала большая, безобразная птица. Но ужасный шум не прекращался и наяву. В озере, в ее бедном озере, лежала огромная женщина. Ее груди плавали по воде, как чудовищные горы жира, она подымала в воздух ноги, похожие на колонны, тяжеловесными руками взбивала пену, и все это сопровождала криком из широко раскрытого, черного, обращенного кверху рта. У берега носился сломанный тростник; зеленые дворцы, в которых жили рыбки, были разрушены; их жители испуганно шныряли взад и вперед, стрекозы улетели. Женщина внесла опустошение и страх до самой помутневшей глубины.
Виоланта со слезами в голосе крикнула:
— Кто вам позволил пачкать мое озеро! Какая вы противная!
На берегу кто-то рассмеялся. Она заметила отца.
— Продолжай, продолжай, — сказал он, — она не понимает по-французски.
— Какая вы противная!
— По-итальянски и по-немецки мама тоже не понимает.
— Это, наверное, какая-нибудь дикарка.
— Будь умницей и поздоровайся с отцом.
Молодая девушка повиновалась.
— Маме захотелось выкупаться, — объяснил граф, — она необыкновенно чистоплотна, она голландка. Я теперь из Голландии, милочка, и если ты будешь слушаться своего отца, он возьмет тебя когда-нибудь туда.
Она с негодованием воспротивилась:
— В страну, где есть такие… такие… дамы? Никогда!
— Раз-на-всегда?
Он дружески взял ее за руку. Голландка вышла на берег; она кое-как оделась и подошла пыхтя, с волнующейся грудью и нежным выражением лица.
— О, милое дитя! — воскликнула она. — Можно мне поцеловать ее?
Виоланта догадалась, что она хотела сделать. От внезапного отвращения у нее захватило дыхание; она вырвалась и в чисто-детском страхе бросилась бежать.
— Что с малюткой? — испуганно спросила иностранка. — Ей стыдно?
Виоланте не было стыдно. Появление рядом с ее отцом голой женщины нисколько не оскорбляло ее достоинства. Но неуклюжая безобразная масса этого женского тела пробудила в ней девичью гордость, для преодоления которой были бы напрасны усилия целой жизни.
— Как она смеет показываться мне! — стонала она, запершись в своей комнате. Она оставила ее только после отъезда графа Асси; озера она избегала: оно было осквернено и потеряно для нее. Она пыталась мысленно следовать за полетом бабочки по тихой поверхности и представлять себе, как погружалась в зеркальную глубину синева неба, — в это мгновение в нее шлепалось что-то грубое, красновато-белое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75