оказалось, он стоял у самой воды, изумительно спокойный и, изгибаясь, бросал с немалой ловкостью крупную плоскую гальку на воду так, что она подпрыгивала на поверхности несколько раз, прежде чем утонуть. Таня знала, что у мальчишек зовется это почему-то "снимать сливки", и они предаются этому с большим азартом и считают, кто больше снял, но никак не думала она, чтобы такой детской забавой мог увлечься взрослый, с такой выпуклой высокой бритой синей головою и с таким отчетливым носом.
Страннее же всего в этом для нее было то, что она будто бы видела когда-то точь-в-точь это самое: стоял у берега такой же точно человек в полосатой рубахе и белых брюках, с такою же головою и носом и подбородком, и так же точно изгибался он вправо, когда бросал плоскую крупную гальку "снимать сливки" с поверхности моря, а бросив, так же вот откидывал руку вверх, по-игрецки пристально глядя, что там такое натворил его биток.
Таким вдруг неотвязным стало это воспоминание, что Таня обошла стену, вышла к тем же глыбам - остаткам старой стены - и, легко перепрыгивая с одной на другую, остановилась как раз в нескольких шагах от самозабвенно игравшего. Он это заметил: поглядел удивленно, и в то время как Таня, оглядывая его с головы до ног, усиленно думала, кто же он и где могла она его видеть, спросил недовольно:
- Вы что это на меня глаза пялите?
Только теперь поняла Таня, что она оказалась таким же ребенком, как и он, но и вопрос и самый тон вопроса его были грубы. Она обиделась. Она повторила непроизвольно:
- Пя-ли-те!..
- Ну да, конечно пялите!.. На мне узоры, что ли? - еще более недовольно отозвался он.
- Именно узоры! - совершенно обиделась она. - Татуировка известкой... и углем!.. Выньте-ка платок да оботритесь!
И, повернувшись рассерженно, она пошла перепрыгивать с глыбы на глыбу, сознательно делая это как можно непринужденней и легче. С последней глыбы она оглянулась, и ей было приятно видеть, как он старательно вытирал лицо платком.
- Хорошенько, хорошенько трите! - крикнула она, ликуя, и тут же пошла домой, чтобы доказать ему что-то, а что именно и зачем, она не смогла бы ответить и самой себе. Но во всю дорогу к дому она не переставала думать, почему этот бритоголовый приезжий кажется ей знакомым.
Она догадалась об этом только тогда, когда взглянула на мать, отворив дверь своей комнаты. Мгновенно соединила память эту худенькую женщину с тонкой шеей и выгнутыми вперед локтями, ее мать, и того, который "снимал сливки", и она сказала, еще не совсем веря себе самой:
- Мама!.. ты знаешь что? Я сейчас видела Даутова!
- Да-у-това?.. Как - Дау-това? - почти шепотом спросила мать, бледнея.
Теперь, когда и мать повторила эту фамилию, Таня окончательно поверила, что приезжий был именно Даутов. Она повторила с большим оживлением:
- Да, да, Даутов, именно!.. Конечно, я даже и на карточку его смотреть не буду: это он!.. Пари на что угодно!
Мать смотрела на нее, бледнея все больше, и часто-часто моргала. Таня знала, что это - тик. Она обняла ее, удивляясь:
- Что же ты так волнуешься, мама?.. Он - так он, что тут такого?
- Отчего же ты... не позвала его сюда? - с усилием спросила мать.
- Сюда-а?.. Я с ним не говорила даже!.. То есть я сказала ему несколько слов...
- А он?
- И он мне тоже... Только, разумеется, он меня не узнал, и я ему не сказала, что... что я его знаю...
- О чем же вы говорили?
- Ну вот... о чем!.. Мы просто стояли в очереди рядом... А там был еще один пьяный... Вот мы и поговорили на эту тему... А потом он пошел в одну сторону, я - в другую...
- Отчего же ты не спросила, в каком он доме отдыха?.. Или он только проездом здесь?
- Ах, мама!.. Ну почем я знала, что все это надо спрашивать?.. Я даже не знала, что это Даутов! Я потом только догадалась...
- Хорошо, но что же он все-таки тут делает? - смотрела на Таню мать, едва справившись со своим тиком.
- Сливки снимает, как и тогда снимал! - уже обиженно ответила Таня.
Потом ей нужно было объяснить, какие "сливки", и подробно описать, как он одет, каков он стал по наружности, какой у него голос теперь (прежде, она это отлично помнила, был низкий и глуховатый).
- Ведь можно узнать в милиции, в адресном столе, где он остановился! радостно догадалась, что нужно сделать, мать.
- Конечно, можно, - живо согласилась Таня. - Сходить сейчас?
- Нет, я сама... я сама схожу, - заторопилась мать и начала тут же переодеваться.
Таня знала, что июльская жара всегда очень плохо действовала на мать. Она сказала:
- Вот увидишь, мама, что я пойду и сейчас же обратно... А тебе будет вредно...
- Подай мне розовую кофточку! - приказала мать.
Она была теперь очень оживлена. Она не хотела уступить дочери этой радости: точно узнать, где именно, сегодня же, может быть через какой-нибудь час, найти Даутова. И разве не может случиться, что он сам встретится ей на улице и ей даже не нужно будет заходить в адресный стол...
Таня поняла это. Она помогла матери одеться, скромно улыбаясь. А когда мать пошла по-прежнему летучей походкой, Таня из окна посмотрела ей вслед с улыбкой, выражающей многое: и удивление, что мать так ожила вдруг, и радость видеть мать такой оживленной, и, пожалуй, снисходительность к матери, так как причина ее оживления была ей совсем непонятна.
Она вытащила из стола запрятанную в книге старую фотографическую карточку Даутова и сказала вслух:
- Он! Конечно, он!.. - и погрозила этому, на карточке, Даутову пальцем: - Вот погоди, мама тебе покажет, как глаза пялят!.. И хотя бы был красивый какой-нибудь, а то ведь некрасивый, нет, нет, нет!..
Странно было для нее самой, что, чем больше она глядела на этого Даутова на карточке и вспоминала сегодняшнего, тем больше как-то терялось между ними сходство, и ей уже начинало казаться, что сегодняшний был совсем не Даутов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87