он у нас на заводе недавно. А если плавятся фурмы, то это авария серьезная. И что он хватается за такую соломинку, как наш подвал в его теперешнем виде, это показывает только, что очень он растерян.
- Как? Серьезная авария? - сразу померкла Таня.
- Ну еще бы! Фурмы - медные. В доменной печи их много. Фурма сгорела, надо сейчас же вставить новую, а это значит остановить дело минут на десять - пятнадцать, смотря по опытности рабочих, а потом ведь раз кокс виноват, так он и будет виноват в дальнейшем: кокс будет доставляться исправно, вид у кокса будет вполне надежный, а фурмы будут гореть...
- Почему?
- Потому, что не какая-то несчастная коксостанция у нас нужна тут, а настоящий, серьезно поставленный исследовательский институт... А то вот Голубинский уехал в Германию, Шамов от подвала отстал, Близнюк с Зелендубом тоже весьма отвиливают, как я вижу, - потому что я их что-то давно уже не видал... Что же это за станция? А Лапин еще упорствовал. Теперь только и надежды, что на филиал...
Когда они ехали на завод в вагоне трамвая, Леня говорил:
- Я твое состояние понимаю отчасти. Один художник, товарищ моего отца по Академии, будем звать его "Дядя Черный", как я его назвал, когда был по третьему году, - заезжал к отцу... Давно это было, очень давно... Потом из тогдашнего Петербурга он прислал мне лодку с парусами, типа кеча с рейковой бизанью... Благодаря этой лодке, может быть, с детства я пристрастился к лодкам и к гребному спорту... "Дядя Черный" этот был жанрист и портретист... И вот, когда я поехал в Ленинград, отец мне дал тоже поручение разыскать его во что бы то ни стало... Конечно, столько событий с того времени, как он у нас был, прошло, так всех поразвеяло в разные стороны, что я думал, где же мне его найти. Оказалось, что он еще в восемнадцатом году выехал за границу, там и живет.
- Он был известный художник? - с любопытством спросила Таня.
- Да, по-видимому... Ведь вот же в Ленинграде художники мне о нем сказали... Значит, среди художников-то он был во всяком случае известен.
- А Даутова не могут снять с директорства за эту аварию? - заметно встревоженно спросила Таня.
- Чем же он лично виноват в этой аварии? Виновато качество кокса, а не он.
Наконец, показался металлургический завод, и Леня видел, как заволновалась Таня, прилипшая своими яркими глазами к раскрытому окну вагона: даже побледнела она от волнения, и губы ее стали сухие.
- Я сказала маме, что найду Даутова, и вот я его нашла, - с большой торжественностью в голосе говорила Таня, когда они подходили к будочке за пропусками на завод.
И Леня отозвался на это тоном человека с огромным житейским опытом:
- Бывают такие счастливые случайности в жизни. - И добавил: - Теперь уж и мне самому любопытно посмотреть, что это за Даутов такой, с каким ты в поезда когда-то играла.
Управдел, болезненного вида человек с острыми скулами и желтыми белками, - в одной руке перо, в другой папироса, - мутно посмотрел на вошедших, спросил, по какому вопросу хотят видеть директора, сказал:
- Да, мы вам звонили туда, на коксостанцию... А директор сейчас занят, присядьте.
И снова начал весьма деятельно затягиваться папиросой и что-то быстро писать на бумажках. Куча коротеньких бумажек лежала перед ним на столе, и он сбрасывал их к себе одну за другой, ловко действуя только безымянным пальцем левой руки. То и дело приходили к нему за указанием, за разъяснением, за резолюцией - это был страшно занятый человек.
Но Таня взглядывала на него только мельком: все ее внимание было здесь, на этой высокой коричневой двери, на которой белела фаянсовая дощечка с крупными буквами: "Директор". Очень строгая была эта дверь и строгая дощечка. И Таня все восстанавливала в памяти старую фотографическую карточку Даутова, представляя до осязательности ясно, как он сидит вот сейчас в своем кабинете за строгим столом, строгий и важный, каким только и может быть директор такого большого завода.
Ей казалось даже, что ни одного слова сейчас не нужно говорить ему о себе, о матери и о Крыме, - только приглядеться к нему как следует, чтобы описать его матери в длинном письме, а потом... лучше всего и ему послать письмо на квартиру, чтобы узнать, когда можно будет к нему зайти.
Вот вышли из кабинета двое с бумагами... Управдел поднялся, положил папиросу и, продолжая читать какой-то листок, открыл дверь кабинета.
- Ну, вот сейчас он доложит о нас, и... сейчас ты увидишь своего Даутова, - вполголоса сказал ей Леня, положив свою спокойную широкую руку на ее нетерпеливую ручонку.
Управдел открыл дверь, выходя, и сказал, обращаясь к Лене:
- Зайдите.
Лене очень хотелось пропустить Таню первой, однако она торопливо спряталась за него, но глаза ее впились в того, кто сидел за большим письменным столом с резьбою. На столе что-то зеленое, сукно или толстая бумага, на этом зеленом - толстое квадратное стекло, бронзовая чернильница, телефон, куча бумаг и куча кокса в чем-то никелированном, - но все это только взметнулось как-то, как легкий пыльный вихрь на дороге, который, чуть поднявшись, оседает вновь, взметнулось, осело, и... очень широкоплечий, низенький, с широким плоским лицом, до отказа налитым кровью, с черными узенькими глазками и с черным ежиком на раздавшейся вширь голове директор, чуть приподнявшись, подал руку Лене, кивнул слабо растущими бровями ей и сказал:
- Прошу присесть, товарищи... Вот образцы кокса.
И он взял никелированную коробку с коксом и придвинул ее к Лене, сразу решив, конечно, что девочка эта, - какая-то там лаборантка, - что она понимает в аварии на заводе?
Но лаборантка Таня и не смотрела на кокс: она, круто изогнув шею, оглядывала очень обширную комнату, нет ли в ней двери куда-то дальше, в настоящий директорский кабинет и к настоящему директору Даутову, потому что этот налитой здоровьем низенький человек азиатского обличья ничем решительно не был похож на Даутова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87