Был уничтожен весь драгунский отряд — та его часть, которая стояла в деревне.
Егерей связали. Старый Жак распорядился повесить их на вербе, что росла возле самого его дома. Потом поднял на руки мертвого сына: «Пусть он посмотрит!»
В местном кабачке состоялось совещание, на которое был приглашен и Одиго. Оно нисколько не походило на важные, тихие индейские советы, основой которых было глубокомысленное молчание, нет, тут было совсем иначе. За столом восседали приземистые, косматые мужчины, они орали друг на друга и тяжело грохали кулаками по столу. Бернар задыхался от табачного зловония, запахов пота и заношенной крестьянской одежды.
— Плюнуть на твои слова да растереть! — ревел хромой Пьер, кузнец. — Спишь ты и видишь, пройдоха, как бы купить должность сборщика, чтобы гроши со своего брата-мужика выжимать!
— Не звони, кум, не то получишь по роже, — басил толстый Николя Шантелу. — Где возьму я денег на эту должность? Поищи лучше в своих сундуках!
Наконец удалось направить разговор на злобу дня. Что делать дальше, мужики не знали, и замок штурмовать они не собирались, хотя Одиго и объяснял, что там остались солдаты, которые не станут сидеть скрестив руки.
— Где взять пушки? — ответили ему.
— А мушкеты? Лесенки — это еще сколотить можно…
— Особо худого нам господа Оливье не делали. Ну, драли, конечно…
— Нашими башками стены не пробьешь!
Тогда из-за стола медленно поднялся Жак Бернье. Был он невысок, но необъятно широкоплеч и казался великаном-коротышкой. А самое главное, в маленьких глазах его и хриплом голосе была мощь, которая действовала неотразимо. Со всеми приходами он имел какие-то таинственные связи и знал, что делалось кругом на добрых десять — пятнадцать лье.
Как только он показал, что хочет говорить, за столом притихли.
Он заговорил — и Одиго впервые познал тяжелое мужицкое красноречие, когда каждое слово рушится как удар топора. Голос Босоногого, гортанный и хриплый, наливался яростной силой, крепнул и рос, пока не зазвучал с мощью набата; глаза будто сыпали красные искры.
— Ну еще бы, — хрипел он злобно, — гасконцы только размахнутся. А покажи им палку — не ударят, хвост подожмут… Ты, видно, забыл, толстобрюхий Николя, как выдрала тебя госпожа Антуанетта за вязанку хвороста? А не тебя ли, Мадайан, из-за шкуры поганого зайца ее егеря отпустили с поротой задницей? Пр-роклятые болтуны! — заревел он с таким бешенством, что не только у мужиков, но и у Бернара захолодело внутри. — Егеря берегут зверей так, словно они люди, а нас, божьих людей, травят, будто мы звери! Или мы рождены с седлами на спинах? Или у нас две весны, две жатвы и два сбора винограда, что дерут с нас и господа, и попы, и габелёры? Посмотрите на себя, — тут он беспощадно рванул на груди рубаху, — посмотрите же на это бедное тело, лишенное всего вещества, с кожей, пришитой поверх костей, прикрытое одним стыдом! Замок, замок… От замка все идет, вся мерзость и скверность испокон веку шла, и гнули нас оттуда господские руки, и в лесах доставали, и на полях, и виноградниках. Покуда цело это разбойничье гнездо, не знать нам покоя! Стены, говорите вы. А что стены? Мы сами складывали эти стены, сами и сумеем их развалить. Что? Скисли?
— Нет! — заревели за столом. — Хотим брать замок!
— Разрушим его на целую туазу в глубь земли!
— Сеньор этот, он здесь? Пусть и ведет!
— К делу, — спокойно призвал Жак. — Говори теперь, ваша милость, сколько тебе и чего.
12
С непостижимой быстротой все было подготовлено к штурму. Откуда ни возьмись, появились и лестницы, и плоты, и алебарды, и старинные аркебузы — все чудом нашлось, когда мужики захотели драться всерьез. Бернье предложил было немедленный штурм: мужик что железо — куй, пока не остыл. Но Одиго возразил, что так дела не делаются; в замке, кроме двух десятков солдат и челяди Оливье, наберется еще полсотни слуг других дворян, потому что местные сеньоры по обычаю съехались в Шамбор накануне осенней ярмарки.
«Ну, делай как знаешь», — сказал Жак.
Под звуки набата со всех окрестных деревень сходились крестьянские толпы, день и ночь в ворота фермы Бернье стучались мужики, требуя оружия, вокруг замка сплошным кольцом горели неугасимые костры и грохотали барабаны.
Одиго строил колонны неуклюжих мужланов у леса, за пределами мушкетного выстрела; он командовал: «Направо!» — и мужики, как один, поворачивались налево; он приказывал: «Пики к бою!» — и войско с энтузиазмом махало ими, точно ос отгоняло. Притащили ржавую пушчонку, которая палила еще во времена Людовика XI. Одиго возлагал на это орудие великие надежды, однако пушчонка позорно взорвалась после первого же выстрела, и долго не смолкал оскорбительный хохот на стенах замка. Оттуда кричали:
— Эй, Жак, отведать моей плетки хочешь?
— Какой герб у тебя, ваше чумазое сиятельство?
Восставшие в бессильной ярости скрипели зубами, да и Жак ворчал, что, видно, глиняным горшком чугунные котлы не разбить… Но ничто не могло сломить ледяное спокойствие Одиго. Скучающе полузакрыв глаза, слушал он всех и поступал по-своему. Сколотил особый отряд, куда брал самых молодых и отчаянных, офицерами этого отряда стали братья Бернье. Чуть свет уводили они людей в лес, там они разувались, надевали невиданной формы чулки из козьей шкуры, учились неслышно ходить и стрелять без сошек. Отрядом Бесшумных назвал Одиго эту команду.
Он явился к кузнецу Пьеру Хромому и попросил выковать наконечники для арбалетных стрел по его чертежу. Кузнец сказал:
— Что за бесовская выдумка и зачем она, ради всех святых?
Одиго терпеливо разъяснил, что наконечники должны быть отлично закалены и с такими зазубринами на гранях, чтобы, пробив дерево, застряли бы в нем прочно, как гвозди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65