Как-то стороной вошла в него простая мысль, что такое кощунство не может прийти в голову мужику из Шамбора: здесь помнили его мать.
В комнату, запыхавшись, ввалился толстяк-повар, который знал его еще мальчишкой.
— Нижайшее вам, сьер! — весело кричал Франсуа, а в глазах стояли слезы. — Не очень праздничное возвращение, а? Но пирог будет ваш любимый, с голубями… Да, тысячу извинений — ведь я посол! Госпожа Антуанетта — бог с ней, она мать! — желала бы засвидетельствовать свое почтение..
— Проси, — сказал Одиго.
Мадам Антуанетта уселась с достойным и скорбным видом низложенной королевы. На ней было открытое зеленое бархатное платье со стоячим кружевным воротником, затканное снизу тяжелой серебряной сеткой; в пышных черных волосах и на длинной белой шее сверкали драгоценности. Черные глаза смотрели ясно и бесстыдно.
— Вы видели, что натворили ваши очаровательные мужики? — спросила она с кроткой иронией. — О, я и забыла, что они уничтожили ваше, а не мое имущество! Французские обычаи рекомендуют решать сложные юридические вопросы несколько иначе, не так ли?
В ответ на эту шпильку Одиго только пожал плечами. Метнув в него бойкий взгляд, она улыбнулась и неожиданно сменила тон.
— Некий молодой человек однажды отказался от меня… Это было большой ошибкой, — добавила она с небрежной уверенностью.
Несколько оторопев, Одиго уставился на нее как на змею, которая вдруг запела серенаду.
— Да, сударь, — деловито продолжала она, — вы рождены для великой судьбы. Но и мне не подобает вечно прозябать в этом провинциальном болоте. Мы стоим друг друга. И следовало раньше это понять.
Одиго молча смотрел на нее во все глаза. Она рассмеялась и дружески положила ему руку на плечо.
— О, годы, проведенные в глуши, в заточении, в обществе конюхов и пьяниц-братьев, толкнут умную женщину на все! Отец ваш, человек старой закалки, приковал меня к кухонному очагу и колыбели, но и у меня-то, заметьте, иные вкусы! В Париже красивые женщины ворочают миллионами и назначают министров по своему усмотрению… Могу ли я предложить вам союз?
— Как вы это себе представляете, сударыня?
— О, я уже все обдумала, — живо сказала Антуанетта и вскочила. Бойкие черные глаза ее излучали неукротимую энергию. — Еду в Париж и бросаюсь к ногам короля!
Она артистически изобразила робкую мольбу, смущение, благоговейный восторг, так, как будто перед ней действительно стоял король.
— «Спасите несчастного молодого человека! — скажу я ему. — Восстание Одиго в Шамборе — это только из-за меня. Он любит меня, супругу своего отца!» — и тому подобное. Главное — побольше остроты, пикантности, при дворе это оценят.
— А дальше? — спросил пораженный Одиго.
— А дальше все очень просто, — непринужденно ответила Туанетта. — Прощенный милостью монарха, вы приобретаете должность офицера королевских войск, а я — репутацию обворожительной женщины, из-за которой льется кровь. И эта репутация, сьер, сделает меня в Париже притчей во языцех. Благодаря ей, я найду высоких покровителей и даже, может быть, гм… И пусть тогда Огюстен, ваш папенька, проповедует святость семейного очага кому угодно!
Бернар, ошеломленный и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешевый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошелся по комнате.
— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?
Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.
— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь все это можно реставрировать, я знаю одного мастера…
Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.
— Нет, — медленно произнес Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стекла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.
Он топнул ногой и крикнул:
— Пулей, мадам! Слышите ли? Пулей!
Антуанетта мгновенно сделалась бела и холодна, как статуя. Она оттопырила губу и едко заметила:
— Как вы, оказывается, мелки! С пленными, знаете ли, нетрудно этак поступить.
— О нет, их будут судить!
— Кто — дворяне?
— Нет. Те, кого они давили своим дворянским сапогом.
Уходя, она одарила его на прощанье взглядом, полным леденящей ненависти.
Ранним утром во двор под ветви старой липы поставили кресло. Величавостью и основательностью старины веяло от этого творения мастера-резчика. Безымянный художник вырезал на спинке сцены охоты, ловли диких коней и битвы франков в Ронсевальском ущелье. Все это было выполнено очень мелко, но с такой скрупулезной точностью, что можно было, например, разглядеть пчелку, вьющуюся над дамой, хотя сама эта дама была с мизинец величиной. Словом, то было не кресло, а трон, на который не стыдно сесть и королю. Но сейчас на нем сидел Жак Босоногий.
Сам лично спас он это произведение искусства от костра и топора. Еще не остыв от боя, зачарованно рассматривал Жак старинную вещь. Задубелые пальцы дюйм за дюймом ощупывали фигуры и выпуклости на спинке кресла, при этом Жак бормотал: «Хитро сделано. Надо же: совсем как живые». Крестьянский вожак не хуже королей ценил высокое художество и уж совсем по-королевски обожал эффект, роскошь и великолепие, хотя за свою жизнь не сменил, вероятно, и пяти пар штанов.
И теперь он восседал на кресле с очень строгим и церемонным видом, чинно положив свои натруженные руки на подлокотники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65