Психиатры (а у каждой из них обязательно был свой «shrink»), почти в принудительном порядке предписывали своим тоскующим пациенткам занятия йогой или… живописью.
Эти замужние, часто многодетные, но умирающие от безделья дамы на самом деле были всегда заняты. Они находили для себя дела в благотворительных организациях, но уроки рисования приобщали их к жизни людей искусства, о которой они читали в любовных романах. Как правило, это были очень милые женщины старше пятидесяти, слишком разговорчивые и неутомимо добросовестные в учении. Их бездарность и отстутствие вкуса казались мне в какие-то моменты намеренно преувеличенными, словно карикатура на реальность, поэтому общаться с ними мне было скучно. Особено это становилось невыносимым, когда они рассуждали о живописи: «У него пейзаж просто как настоящий!» Еще ужаснее были их «профессиональные разговоры» типа: «Ты обратила внимание как у него тень ложится?» или «Ах, какая перспектива!»
Я, когда слышу такой обмен мнениями, расстраиваюсь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать гадость, словно обидели меня лично.
Но школа мне так же необходима, как и одинокие часы у мольберта в небольшой мастерской, которую я оборудовала рядом с классами. Школа дает мне ощущение финансовой независимости, а после скучных и долгих уроков с дамами я скрываюсь в мастерской. В эту просторную светлую комнату, где живут тишина, запах краски и чистые холсты, я прихожу всегда, когда мне плохо. И когда хорошо…
Я вглядываюсь в лицо на мольберте.
Нежный контур скул, вытянутые к вискам узкие глаза, губы с застывшей недоговоренностью. Темные волосы мягкими прядями падают на голые плечи женщины. Она вопросительно смотрит мне в глаза, словно я понимаю, почему затуманились ее карие, полные неизлитой любви глаза…
Но я молчу.
Я могу тонкой кисточкой смазать напряженную морщинку с алебастрового лба или чуть приподнять левый уголок рта, придав ей некую надменность – мол, не знаете, как мне помочь, ну и черт с вами!
Я, возможно, даже смогу осушить любовную влагу из ее шелковистых глаз…
Но мне никогда не удастся уничтожить этот вопрос!
Я сижу в мастерской и пытаюсь заставить себя работать. Несколько начатых на холсте лиц таинственно проглядывают сквозь неопределенность и недосказанность темного фона. Законченные портреты обиженно молчат. А я смотрю на это женское лицо, которое вдруг при каком-то особом повороте становится похожим на мальчишечье, и не могу понять, как и когда я смогла вложить в милую хорошенькую мордашку моей соседки, которую с трудом уговорила позировать, столько горечи и печали.
Я встречаю Джину почти каждый день, но никогда не думала о ней больше трех секунд после взаимного кивка головой. Я знаю, что она замужем, что ей тридцать два года и что она боится и обожает мужа. Она много раз отказывалась позировать, потом вдруг согласилась и через пятнадцать минут общения замучила признаниями.
Сидя передо мной в мастерской, Джина без устали щебетала слабым голоском, но головой не вертела. Я была ей за это благодарна и не вслушивалась в то, о чем она болтает. Однажды она разоткровенничалась и стала жаловаться, что с ужасом думает о ночи, когда надо будет ложиться в постель. От секса, как оказалось, Джуди никакого удовольствия не получает, мужские ласки ничего кроме боли ей не приносят, но признаться в этом она боится: «Медвежонок так любит секс!»
Бедное жалкое существо. И не только потому, что судьба лишила ее чувственности. Мне грустно, что эта невысокая, закругленно прописанная природой женщина с нежными чертами лица воспринимает свое пребывание на земле как муку. Вероятно, потрясение и страх при первом глотке воздуха настолько поразили ее маленькое существо, что она до сих пор не может отдышаться. Ее пугают с одинаковой силой муж, дождь за окном, ссора с пятилетней дочкой, цены в Блумингдейле, старость в нищете…
Глядя на портрет, я удивляюсь и не узнаю ее.
Я понимаю, что передо мной другая женщина, лопотунья-соседка исчезает из моего сознания. А та, которая словно лишь секунду назад застыла с вопросом на полураскрытых губах, мне не знакома, но она притягивает к себе. Мне вдруг нестерпимо хочется прижаться к ее темным, почти коричневым губам, ощутить их тепло и мягкость, почувствовать сладковатый запах ее прерывистого дыхания.
Я почти слышу ее голос. Низкий, чуть хриплый, идущий откуда-то глубоко из груди, с неожиданно радостным и звонким смехом.
О-о-отста-аа-а-ань!
Далила. Да-лл-ии-ии-ла-аа-а! – зовет он, но на ее лице раздражение. Она измучена его неослабевающим желанием, его исполинской силой, его грубыми ласками. Бедный Самсон! Ты еще не знаешь, что та, которую ты полюбил, твоя Далила, с прекрасным изгибом спины, круглой, вздрагивающей от прикосновения к розовому соску грудью и обманчиво чувствительным маленьким ртом, предаст тебя. И во сне, когда ты доверчиво уснешь, прижавшись щекой к ее мягкому широкому животу, она, срезая локон за локоном, уничтожит твою силу. Твои руки ослабнут, и ты не сможешь удержать меча, чтобы защититься от врагов. Ноги не будут держать твое гигантское тело, столь желанное другим женщинам. А глаза перестанут видеть ту, которой ты так беспечно доверил свой секрет…
Женское предательство. Предательство, которое мужчины переживают больнее всего…
Страдала ли когда-нибудь потом прекрасная Далила от совершенного ею предательства? Или продолжала легко передвигаться от одного предательства к другому?
Женщина на моем портрете застыла с вопросом в глазах. И я не уверена, что кто-то сможет на него ответить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14