— Нет, Джек, фабрика тут ни при чем. Это все дети, верней сказать, Терри. Просто уж очень он трудный, только и всего. — Она избегала мужнина взгляда, смотрела в пол.
— Только и всего? — Джек выпрямился. — Да ты посмотри на себя, и в кухне все вверх дном. И это называется «только и всего»? Где он?
Двинулся было к двери в коридор, но миссис Хармер так крепко ухватила его за локоть, что он понял: сейчас никак нельзя туда пойти. Она встала и потянула его к табуретке.
— Присядь-ка, Джек, я налью тебе чаю. Не волнуйся, сейчас все расскажу.
— Мать честная, рыбка золотая, видно, и вправду что-то стряслось! — Дома хорошо знали: веселое это присловье ничего веселого не сулит; слышалось оно не часто, но всегда означало, что сейчас кому-то не поздоровится. — Опять Терри тебя изводил? Ну-ка, Глэд, в чем дело? Выкладывай.
Джек сел на табуретку и сунул руки в карманы нейлонового плаща. Он смотрел, как жена обошла лужу и, неловко перегнувшись, налила в электрический чайник воды из холодного крана. Чуть сутулая, она казалась ниже своих метра семидесяти пяти ростом и старше своих тридцати пяти и выглядела сейчас ужасно. Волосы растрепались, милое лицо осунулось и в красных пятнах, глаза угасшие, и от этого еще заметней морщинки под ними. Глубокая складка прорезала лоб, словно знак касты, и, когда она вставляла вилку в штепсель, Джек увидел, что руки ее дрожат.
— На тебя страшно смотреть, Глэд, — сказал он. — Ну-ка, не старайся его выгораживать, расскажи, что к чему.
Миссис Хармер отвернулась к плите, глаза ее снова наполнились слезами отчаяния, и она принялась рассказывать, что произошло, с тех пор как она вернулась с работы. Она начала с того, как Терри ушел утром в школу в черной рубашке, и пока неохотно рассказывала все по порядку, будто медленно и осторожно разбинтовывала незажившую рану. Джек не вымолвил ни слова. Она знала, ему не верится, что дети так себя с ней ведут, и даже сегодня, сочувствуя ей, он, похоже, все равно склонен думать, что она преувеличивает. Казалось, с ней дети совсем другие, чем с ним, и он не часто видел, что ей приходится от них терпеть. Когда она рассказала ему, как Терри выбежал из дома, он даже чуть усмехнулся. С ним никогда не знаешь, чего ждать. От того, что произошло, он вроде должен бы выйти из себя, так нет же, смеется, — может, просто хочет ее утешить, подумалось ей.
— Ничего, проголодается — прибежит. Мальчишки всегда так. Но уж вернется, задам ему перцу. А сейчас пойду отчитаю как следует Трейси. Нечего ей заводить ссоры, не маленькая.
А потом Джек поступил совсем странно, так не бывало уже давным-давно. Повернул жену к себе и взял ее лицо в ладони, как знаток берет редкую вазу. Ну совсем как в каком-то романтическом фильме. От рук его еще исходил острый запах монет, которые он считал весь день на службе. Но как хорошо ей стало, точно в далекие-далекие времена, и сразу полегчало на сердце.
Джек поцеловал ее, опустил руки и пошел к двери.
— Пойду загляну к Трейси, — сказал он. — А ты пока приготовь мне обещанную чашечку чаю, ладно?
Глэдис улыбнулась ему сквозь слезы и виновато шмыгнула носом.
— Ну конечно, Джек. Прости, что я распустила нюни. Но понимаешь…
— Понимаю, Глэдис.
Наконец-то он сказал эти слова. Теперь все в порядке. Как Терри знал, когда надо было попросить прощенья, так знал и Джек, что надо сделать, чтобы унять разыгравшиеся страсти. Он так и сделал, теперь жизнь опять может войти в привычную колею.
— А к чаю есть что-нибудь вкусненькое?
Глэдис оглядела кухню, где все было вверх дном, и вздохнула. Что бы ни случилось, а хозяйство не ждет. Но ей, конечно же, полегчало, и она уже не огорчалась, что не удалось приготовить своим лакомство поинтереснее.
— Ты не против рыбных палочек и заварного крема?
— Готов есть хоть каждый день, — сказал Джек, — особенно твоего приготовления…
Глэдис опять улыбнулась. Это прозвучало совсем как в ту далекую пору. Выходит, есть толк и от сегодняшней катавасии…
Пустошь, отделявшая верхнюю, некогда фешенебельную часть района от низкого берега реки, была сама разделена надвое; никакой границы тут не было, но одна половина резко отличалась от другой. Плоская пустошь, вся ровная, точно гладкое зеленое покрывало, и не огороженная, протянулась на восемьсот метров от улицы высоких домов у подножия Фокс-хилла до эстрады для оркестра и неровного ряда растущих как попало старых кустов можжевельника, где она вдруг пропадала из виду, обрывалась в «лощину» — теперь уже покрывало скомканное, свисавшее до полу, — круто спускавшуюся к докам. Плоскую пустошь облюбовали мальчишки, собаки и старики пенсионеры, а летом, по воскресеньям, эта ровная, густо поросшая травой площадка привлекала игроков в крикет. К пустоши обращены были фасады викторианских особняков, и оттого здесь отчасти сохранился дух былых времен, когда сюда приходили прогуляться, людей посмотреть и себя показать. Лощина же, наоборот, была для тех, кто искал уединения: в тени укрывались влюбленные, в кустах можжевельника мальчишки-школьники, изображая индейцев, преследовали ковбоев, а иногда здесь тихонько сидела или медленно прохаживалась какая-нибудь одинокая душа.
Даже в самый яркий солнечный день на дне лощины сумрачно и угрюмо. Над головой сплетаются верхние ветви исполосованных ножевыми шрамами деревьев, а пыль и камни истоптаны поколениями бегающих здесь и дерущихся мальчишек. В дальнем, самом глубоком краю, где лощина граничит с унылыми улицами, подступающими к докам, в закрытом металлической крышкой кирпичном канализационном колодце каким-то нездешним, приглушенным сыростью эхом отдается шум подземного потока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71