- Сам не рвусь...
Впереди уже были видны ворота - широко, приветливо открытые, у
которых дежурили стражники и монахи. А за воротами - вроде бы такая же
точно улица... только это уже Рим.
- И куда пойдешь, Йене? - спросил я.
- Не знаю.
- В Данию, на родину, отправишься?
- Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене.
Что сказать - я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах
приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал - снова в родной
стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе
непривычен.
- Ты мне помог, что уж говорить, - быстро сказал я. Не хватало
чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников - Теперь снова за
мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.
- А от ада тоже скроешь? - Губы Йенса дрогнули в презрительной
усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
- Все там будем. А пока ты - живой. И сын твой не пострадал. Зачем
раньше времени горевать?
Мы миновали ворота - никто на нас и не глянул, тревоги пока не
объявляли.
- Зачем горевать... - задумчиво сказал Йене. - Не в том дело. Мне
уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я
того... и я, и сын...
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как
дело серьезно встанет - об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им
дорог, - всю мораль забывают. Но только опасность проходит - снова за
старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это
так выходит - кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в
минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я
одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог
обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть
- а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда
запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, -
бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим
отрезвил - дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там
полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить
по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость
проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то
миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к
чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из
розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она
где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так,
что корка осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не
зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете
Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора,
грязь и мирт вперемешку! По душе его?
Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа
на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с
гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший,
в вечные льды попадет?
- Не знаю я, Йене, - сказал я. - Ничего я не знаю и ответить не
могу.
Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына
испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по
соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот,
зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не
святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня - в глазах теперь не было мертвой пустоты,
там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
- Если бы я знал...
- Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на
земле не делается.
- Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять,
прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь
делать?
- Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз
долой убрать - схватили бы в воротах.
- Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...
- А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время
Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда
проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком.
И никто за нами не гнался.
- Йене, я знаю тут одно местечко... - начал я. - Надо нам
переодеться. В мирское.
- Идем... - согласился Йене. Ему явно делалось все хуже и хуже -
среди людей, среди открытых пространств.
- Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь?
Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
- Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? -
удивился Йене. - Тайна это. Человек десять - двадцать, пожалуй, знают.
Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
- Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя
не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем
более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом
прикинувшийся.
- Теперь так оно и есть, - согласился Йене. Рим я знал плохо, но
все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся.
Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся:
одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих,
руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были
славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка
Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях
ставить, на радость голубям, но с другой - ведь тогда Одиннадцать
Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых
вероотступников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17