), каменных завалов, влажных болот и холодных ключей. И горностаев, которые, впрочем, показываются на глаза человеку, когда тому приходит время умирать.
Здесь меня зачали под грудой жердей и шестов для сушки зерна, отец показывал мне место. Пятнадцатифутовых шестов! И одиннадцатифутовых жердей, представляешь! Вот о чем тебе надо бы написать!
— Если бы не законы — а законы пришли с юга, они несправедливые, — я бы своей последней волей распорядился зарыть меня здесь, на краю болота под волчьей елью с сорочьим гнездом на верхушке!
Дорога неуклонно шла вверх, Катарина ехала на второй скорости. Хадар высморкался и тщательно вытер пальцы о брюки. И наконец показались два освещенных окошка.
— Вот! — сказал он. — Вот мы и приехали! Уже!
Он открыл входную дверь и впустил ее в дом; он задохнулся, преодолев три ступеньки, застонал, поворачивая ключ, и его легкие издали глухой скрежет, когда он произнес:
— Сейчас ты увидишь настоящий дом, дом, в котором может жить человек!
Не дав себе времени присесть, он сразу же повел ее осматривать владения: кухню, спальню и горницу. Стулья с решетчатыми спинками, комод, стол-книжку, раскладной диван, гобелены, столик на одной ножке. И настольную цитру.
— Мать, — сказал он, — это она играла на ней. На берегу Руана.
В кухне, на стене, у которой стояла плита, были намертво приколочены три толстые ветки, похожие на обрубленные, неуклюжие стрелы. Что это? — спросила она.
Это устройство, — ответил он. — Специальное устройство.
И начал подниматься по лестнице в мансарду, но на полпути остановился передохнуть, опершись руками о колени.
— Вот здесь ты будешь жить, Не имеет значения, — отозвалась она. Ведь это только на одну ночь.
Комната была маленькая, со скошенным потолком и одним-единственным окошком. Кровать застелена белым, вязанным крючком покрывалом, возле окна — небольшой прямоугольный стол и тяжелое кресло.
— Тут, — сказал он, — тут ты можешь сидеть и писать. О том самом, не помню, как его зовут. Кристофер, — подсказала она. — Святой Кристофер. — И добавила: — Но я пишу только по утрам. А завтра утром я уеду.
— Я обустроил эту комнату для отца, — сказал он, — чтобы старику было где умереть.
Милая комнатка, — похвалила она.
По крайней мере он считал, что здесь хорошо умирать, — сказал Хадар.
Они поужинали на кухне — хрустящими хлебцами и вареной соленой свининой, он показал ей болеутоляющие и снотворные таблетки, которые он вдавил в масло под ломтем свинины. А она спросила, живет ли он один, не помогает ли ему кто, не навещают ли его.
Вместо того чтобы ответить на вопрос, он сказал: Вообще-то свинину я больше не переношу. Но что человеку делать? Что человек без свинины? Жизнь без свинины — это жизнь, недостойная человека. Только свинина не дает нам упасть. Кроме свинины, на свете нет ничего надежного.
Ей нечего было сказать насчет свинины. Еда, заметила она, никогда особенно ее не интересовала. Но это вкусно, — подчеркнула она.
Еше бы! — воскликнул он — Свинина!
Говоря, он вытаскивал кусок изо рта и держал его в руке, потом снова засовывал в рот. И, продолжая жевать, начал расстегивать пуговицы на рубашке и раздеваться на ночь.
Прежде чем улечься в постель, она ненадолго открыла в мансарде окно — выветривала запах Хадара. И выложила книги и блокнот на стол. Было видно, что это вошло у нее в привычку, что она всегда так делала, где бы ни ночевала. Блокнот служил ей домом: вероятно, она писала беспрерывно.
Его настоящее имя было не Кристофер, а Офферус, или, возможно, Репробус, он происходил из ханаанского рода и ростом был двенадцать локтей. Цель его существования, предопределение, которое он сам выбрал или природа с неподкупной строгостью заложила в него, состояло в служении, означавшем в первую очередь избранность и посвящение, не подчинение; служение, столь изысканное и великое, что ему больше не нужно было — да он и не мог бы себя — спрашивать о смысле жизни; служение, включавшее в себя одновременно и окончательное жертвоприношение, и совершенно исчерпывающее и абсолютное удовлетворение. Его плечи укрывали восемь соединенных между собой козьих шкур, бедра — ослиная кожа, грудь была защищена бородой. У него была лысая макушка, но по бокам спускались на уши темные кудрявые пряди. Обычно он плевал себе под ноги и говорил: «Изыди, Сатана, изыди, Сатана!» На одних изображениях у Кристофера в руке суковатый посох, на других — в руках ничего нет, плотно заставить сжатые кулаки прижаты к груди. На лбу и щеках капельки пота.
Прежде чем заснуть, она успела нацарапать и письмо в издательство, туда же она велела пересылать гонорары за лекции, она чудовищно мерзнет в этой Богом забытой глуши, она довольна, да, ей тут нравится, к весне будет готова рукопись. Кристофер, святой посланник. Опущу это письмо завтра, когда попаду в поселок, писала она.
Спустившись утром на кухню — ее разбудила неестественная тишина, она обнаружила, что он уже одет и лежит на диване, сложив руки на впалом животе.
Выпал снег. Из окна она впервые увидела местность: длинный, открытый склон, еловый бор, ровное пространство — возможно, osfepo, гребни гор. В этом ландшафте утреннему свету было где разгуляться.
— Как я выберусь отсюда? поинтересовалась она.
— Утра хуже всего, — сказал он. — Пока таблетки не начнут действовать. Вот и лежишь здесь, в Эвреберге, и боишься.
Она не спросила, чего он боится, она повторила: Как мне отсюда выбраться? Тебе не выбраться, — ответил он. — Дорогу еще нескоро расчистят. Так что ничего не поделаешь.
Тут она обнаружила дом у подножия склона, Собственно, дома она не видела, только дым из трубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34