Да, снегоочиститель был поистине посланцем цивилизации, он прошел мимо, и звук ослабел, почти совсем стих, потом машина вернулась и снова проехала мимо, развернувшись там, где кончалась дорога.
Значит, дорога теперь расчищена.
Следующим утром она сказала Хадару: Дорога расчищена.
Незачем было стараться, — ответил он. Дождь съест снег.
Только тогда она заметила струи дождя на оконных стеклах. Хадар надел постиранную одежду, он сидел за столом, жуя кусок хлеба, в плите уже пылал огонь. Сев напротив него, она почувствовала, что от него по-прежнему воняет, хотя одежда теперь была чистая.
— Когда, — сказала она, — дождь перестанет, я отправлюсь в путь.
— Поглядим, — отозвался он.
Сквозь пелену воды, стекавшую по стеклу, четко виднелся дым из трубы соседа; прибиваемый дождем, дым временами заслонял дом. Сегодня он топит, — отметила она. Жжет бумагу и картонные коробки из-под шоколада, сахара и леденцов, — отозвался Хадар. — Этот дым мне знаком.
Кошки не было видно. Катарина не стала спрашивать, где она, а просто открыла дверь и посмотрела, не сидит ли та в сенях или на крыльце.
— Нет, — сказал Хадар, — она охотится, она еще не такая старая, птенцы, зайчата, пеструшки, иногда она пропадает на охоте неделями. Минна.
Дождь стих.
— Спущусь к твоему брату, попрощаюсь, сказала Катарина. — Чтобы он тоже знал.
Улоф сидел на диване в кухне, живот покоился на ляжках, свисая на колени. Он навел порядок, на полу больше не валялась оберточная бумага, «питательные» продукты были аккуратно сложены на мойке, столе и стульях, он все еще тяжело дышал. И его большое отечное лицо широко улыбнулось ей, он знал (заверил ее Улоф), что она придет попрощаться.
Через пару часов, — сказала она. — Хочу только проследить, чтобы Хадару было чего поесть хоть сегодня.
Разве ему надо есть? — удивился Улоф. Я думал, что ему хватает рака, который растет в нем, что рак заполняет внутренности.
Он уже не улыбался, говоря это, — быть может, всерьез верил, что рак именно таков, что он не только пожирает, но и питает. Возле него лежал пакетик с изюмом, Улоф беспрерывно жевал и чавкал, пусть она видит, что он вовсе не беспомощен.
Больше никому нет до тебя дела? спросила она. — Никому, кроме Хадара?
В ответ он всплеснул руками и повысил голос, словно она спросила что-то почти непонятное.
— Кто бы это мог быть? — воскликнул он. — Нет, Хадар — единственный, кто у меня есть. Ежели бы у нас с ним не было друг друга, тогда уж просто и не знаю.
Когда он шевелил руками, суставы скрипели, точно они совсем высохли, словно ни одной капле жира не удалось проникнуть в них и смазать кости.
Она пробормотала какие-то слова, мол, как им повезло, несмотря ни на что, они есть друг у друга, братья, их дома так удачно стоят на одном и том же склоне, и сами они находятся более или менее в одинаковом положении, которое, так сказать, вызывает взаимное понимание и сочувствие.
Хочу, чтобы ты передала Хадару одну вещь, — сказал Улоф. — Вещь, которая принадлежит ему. Я пришел к выводу, что он ее владелец.
Половицы скрипели под его тяжестью, когда он двигался. Но он все-таки двигался, неповоротливо, медленно, хватая ртом воздух. Он принес картонную коробку, лежавшую на поленнице, и сунул в ее протянутые руки, коричневая коробка была перевязана толстым шнуром.
— Спасибо, — сказала она.
Она поблагодарила вместо Хадара.
Прежде чем уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, ей захотелось взглянуть на горницу Улофа. Прижимая коробку к груди, она остановилась в дверях — горница выглядела так, как можно было ожидать. Но на столике стояла фотография.
— Кто это? — спросила она. — Эта женщина?
Ей не следовало спрашивать; разумеется, это была его мать, грустное, выцветшее, расплывчатое лицо. Голову покрывала фата, собранная в бант в виде розы у корней волос на лбу.
Улоф после утомительного путешествия с коробкой вернулся на диван, он лежал на спине.
— Минна, — ответил он. — Это Минна. Женщина, на которой я был женат. Это я сделал снимок и увеличил его.
— Прости. Я должна была бы понять. Напоследок она сказала Улофу:
— Я забыла рассказать одну вещь про Кристофера — Кристофера, о котором я пишу книгу. Он охраняет от внезапной смерти. Помогает тем, кто не хочет умереть неподготовленным. Мне просто хотелось упомянуть об этом.
Она поставила коробку на стол.
Улоф передал тебе это, — сообщила она. Хочет, чтобы это было у тебя, что уж там, не знаю.
Хадар сидел, чуть подавшись вперед, руки упирались в край стола, она села напротив, оба смотрели на коробку.
Наконец он произнес:
Вот уж не думал. Теперь он скоро умрет.
Улоф. Но я не ем сластей. Ежели это сласти.
Шнурок был плетеный, завязанный тройными узлами, без какого-нибудь инструмента развязать их было невозможно. Хадар продолжал говорить, он обращался к Катарине и даже к картонной коробке, он верил, что Катарина поймет и сумеет перевести его слова, голос у него иногда становился хриплым и приглушенным.
Все-таки что-то в брате было, fto мнению Хадара, удивительное и величественное. Братские чувства — это естественное явление, того же рода, что сила тяжести, или солнечные затмения, или мерзлота, связывающая землю; они, например, сильнее ненависти или любви. Братья, как вот они с Улофом, навеки связаны одной пуповиной. Когда он вспоминает, как они в детстве спали под одной овчиной и кашляли одинаковым горьким кашлем от пыли соломенных тюфяков, у него невольно навертываются слезы на глаза. Брата неизбежно знаешь всего, до последней родинки, последней бородавки и вросшего ногтя, да, недостатки и достоинства были настолько общими, что обычно они, Хадар и Улоф, говорили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34