Я тогда не решился позвонить ей, подумал, что лучше оставить все как есть.
– Кто это? Кто эта женщина? – испуганно спросила меня Луиса. Вопрос был странный – откуда было знать это мне, случайному и временному владельцу пленки (укравшему или просто хранившему ее), хотя я и слушал пленку несчетное количество раз.
– Не знаю, – ответил я, – я думал, что ты можешь это знать. – Кого умоляла эта женщина – Деана или Марту? – снова задал я вопрос, который не шел у меня из головы.
– Не знаю. Скорее всего, его. Думаю, что его, – сказала Луиса. Она была ошеломлена, потрясена больше, чем тогда, когда услышала первое сообщение Висенте Мены и узнала грубую правду. Она с силой терла висок – этот жест должен был показать, что она спокойна (но спокойной она не была), или помочь ей взять себя в руки. Помолчав немного, она добавила: – Но я не уверена. Я предположила это только потому, что умоляет женский голос.
Еще не решив для себя, стоит ли говорить Луисе о том, о чем в этот момент подумал я, стоит ли забивать ей голову тем, что вот уже столько времени не давало покоя мне, я уже спросил:
– А это не могла быть Марта?
– Марта? – Луиса даже вздрогнула: тому, кто живет один, очень трудно представить человека, звонящего себе домой. Но я не всегда жил один.
– Это не может быть голос Марты? Ее сообщение для Деана, вернее, не сообщение, а звонок – никакого сообщения она не оставила.
– Можно послушать еще раз? – попросила Луиса. Сейчас она сидела уже не на краешке моего кресла, она расположилась в нем удобно, она больше не торопилась уйти, в ее широко раскрытых глазах сгустилась темная ночь. Было странно видеть, что в моем кресле сидит другой человек, сидит женщина. Это было приятно. Я перемотал пленку назад, и мы еще раз услышали голос, так искаженный плачем и мольбой, что трудно было бы узнать его, даже если это был голос знакомого нам человека. Человека, знакомого или только ей, или только мне (нашими общими знакомыми были Марта и малыш, а теперь прибавились еще Деан и Тельес). Я и собственный голос не узнал бы, если б в нем звучало такое отчаяние.
– Не знаю, – сказала Луиса, – это может быть и Марта. И кто угодно. Может быть и та женщина, что звонила ему раньше. Та, что сказала: «Решай ты».
– Что за жизнь ведет Деан? Ты знаешь? – спросил я не потому, что мне было интересно, – просто эти же вопросы задавала себе сама Луиса. Я вообще не проявлял любопытства, я не хотел ничего выяснять о Марте – она умерла, а мертвые никого не интересуют, несмотря на многочисленные фильмы, романы и биографические книги, которые исследуют жизни тех, кого уже нет. Те, кто умерли, – умерли, и ничего здесь не поделать. О Деане я тоже не хотел узнать больше, чем уже знал (я хотел бы больше узнать о Луисе, и это было вполне возможно). В глубине души я понимал, что, даже если я узнаю что-то (если есть что узнавать), я все равно не смогу жить так, как прежде, словно связь между мной и Мартой Тельес не разорвать никогда или ее очень трудно будет разорвать – потребуется слишком много времени, и я, возможно, навсегда останусь haunted. А может быть, я просто хотел рассказать то, что рассказал Луисе в тот вечер за ужином, рассказать историю в благодарность, пусть даже мне еще не за что было благодарить, пусть даже никто не просил меня рассказывать – нельзя требовать от того, кого не знаешь, рассказа о чем-то, о чем и не подозреваешь. Луиса всего несколько часов назад узнала о моем существовании. Тот, кто рассказывает, делает это по собственной воле. Он раскрывает свои секреты и разоблачает себя, и он сам решает, когда именно это нужно сделать. Обычно это случается тогда, когда больше нет сил молчать и таиться, – вот единственное, что побуждает нас рассказывать, даже когда об этом никто не просит и никто от нас этого не ждет, и причиной тут не чувство вины, или неспокойная совесть, или раскаяние (в тот момент, когда человек делает что-то, что считает необходимым, он не чувствует себя ничтожеством, – это потом начинаются угрызения совести и приходит страх, и то не всегда. Мы чаще испытываем угрызения совести и страх (или просто усталость), чем раскаяние).
Луиса положила ногу на ногу. Туфельки ее были все так же безупречно чисты, словно она не ходила много часов по мокрому асфальту.
– Я бы выпила чего-нибудь, – сказала она. – У меня в горле пересохло.
Она уже не спешила, уже не чувствовала себя неловко в моем доме. Нас объединила пленка, которую мы прослушали вместе, пленка, на которой среди других голосов (некоторые из них нам даже незнакомы) звучат и наши голоса – ее и мой. А еще нас сближала усталость и то, что мы рассказали друг другу (теперь каждый из нас знал все: я рассказал то, что было до, а она – то, что было после того, что уже не исправить и что, наверное, уже не так нас и интересовало: все это уже в прошлом). Я встал и направился в столовую, чтобы налить ей виски. Она тоже поднялась и пошла следом за мной, непринужденно прислонилась к дверному косяку и смотрела, как я Достаю бутылку, лед, бокал, воду. Иногда так разговаривают супруги: один ходит за другим по пятам, пока тот наводит порядок, готовит ужин, гладит или убирает. Их дом – это общая территория, здесь не надо назначать свиданий, не обязательно садиться, чтобы поговорить или рассказать что-то, здесь можно делать домашние дела и одновременно разговаривать: спрашивать и отвечать. Я знаю это, потому что я не всегда жил один.
– В общем, я тебе уже говорила, что у них начались нелады какое-то время назад, – говорила Луиса. – Думаю, что у него кто-то был, – мужчинам недостаточно только придумывать себе романы. Но наверняка я ничего не знаю, доказательств у меня нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114