Мы, не сговариваясь, играли в «Море волнуется».
Гном первым сделал жест доброй воли – его юный разум нащупал единственный способ разрешить сомнения. Гном немедленно применил способ на практике – швырнул Гуфи на постель, воздел руки кверху и несколько раз согнул и распрямил мизинцы.
Лукас решил, что это такое приветствие. И, уронив мешок на пол, повторил жест Гнома, согнув мизинцы.
– Здравствуй, Симон Висенте.
– Здравствуй, Простолукас. Ты «Несквик» умеешь готовить? Пойдем, я научу!
И взял курс на кухню с Лукасом на буксире.
За несколько секунд Гном удостоверился, что Лукас – не Захватчик, и зачислил его в лагерь человечества.
Но я был не столь доверчив. Я-то знал: Захватчики бывают разные.
Обозлившись на весь свет, я отшвырнул скомканные таблички и спрятался в стенном шкафу.
42. Похвала слову
Вначале словами пользовались, чтобы именовать то, что существовало и без них. Мать. Отец. Вода. Холод. Слова, обозначающие эти основные элементы реальности, чуть ли не во всех языках мира похожи по звучанию или хотя бы по мелодике. По-испански «мадре», а по-арабски «умм», по-немецки «муттер», по-русски «мать». (Суша повсюду одинакова; куда ни заберись, везде суша есть суша.) Но совсем другое дело – слова, обозначающие самые заурядные, свойственные всем эмоции. У каждого народа эти слова звучат по-своему: «страх» – не совсем то, что английский «fear» или французский «peur». Мне хотелось бы верить, что приятные переживания у разных людей и народов схожи больше, чем неприятные, и, следовательно, наше сродство сильнее нашей разобщенности.
В каждом языке заложена своя, особенная картина мира. Например, английский – язык остроумия и четкости. Испанский склонен к причудливым выражениям. Очевидно, оба этих языка отвечают потребностям народов, которые на них говорят, – иначе не выдержали бы проверку временем. Периодически лингвисты включают в лексикон новые слова, уже обкатанные в разговорной речи, или узаконивают грамматические построения, которые раньше считались неправильными, но новые слова – словно листья и так уже густого дерева, а грамматические новации – как молодые ветки' подспорье его дальнейшего роста; дерево же остается прежним.
Языки появились очень давно, но я могу перечислить кое-какие вещи и явления, которые существуют, но названий не имеют. Например, боязнь замкнутого пространства именуется термином «клаустрофобия». Но нет ни одного слова, которое обозначало бы любовь к замкнутому пространству. Клаустрофилия? Были ли клаустрофилами монахи-переписчики из Килдэрского аббатства, чьими усилиями спасена от уничтожения значительная часть памятников западной культуры? Страдают ли клаустрофилией подводники и шахтеры?
В нашей семье считается, что клаустрофилия появилась у меня, едва я выучился ползать. Я отыскивал темные тесные закутки и в них забивался. В собачьи будки. В гардеробы. В багажники автомобилей. Поскольку я никогда не плакал, то так там и сидел, пока родичи не хватятся. Если я успевал задремать – а в большинстве случаев так и случалось, – поиски затягивались на несколько часов. Если же я еще бодрствовал, то меня засекали сразу – по смеху. Наверно, мне нравилось, что все наперебой выкрикивают мое имя.
По самому расхожему объяснению, я стал клаустрофилом оттого, что провел лишний месяц в мамином животе. В темных закутках ко мне якобы возвращалось чувство защищенности, которое я испытывал в столь неохотно мной покинутом материнском лоне. Но были и другие объяснения, в том числе совершенно нелепые. Одно время родные судачили, что у меня склонность к суициду, – и только потому, что меня еле выдернули за ноги из жерла старинной пушки в Лос-Кокос.
Я рос, и пушечные стволы стали мне малы. Но время от времени, когда совсем донимала скука или на душе становилось тошно, я искал покоя в каком-нибудь стенном шкафу. Устраивался на грудах одежды и навострял уши. Из шкафа слышно все-все-все. Он – как резонатор дома. Можно различить несколько звуковых пластов. Плеск воды в бачке, шипение газовой колонки, далекий телевизор, мотор холодильника, передвижения всех жильцов, разговоры, которых нам, детям, слушать не положено. В сырую погоду даже слышно, как потрескивают деревянные стенки самого шкафа.
В день, когда приехал Лукас (или Простолукас, как окрестил его Гном), я забрался в шкаф – но не расслышал ничего, кроме стука собственного сердца. Оно разогналось, точно паровоз с перегретым, еще чуть-чуть – и взорвется, котлом. Грудь гудела от боли: словно чей-то кулак бил меня изнутри по ребрам. До чего же я разозлился! Родители меня обманули, Гном предал. Я решил, что даже в одиночку продолжу войну с чужаком. Попробовал что-нибудь придумать, но сердце мешало мне сосредоточиться. Очень уж оно грохотало.
Сеньорита Барбеито говорит, что сердце – это мускул. Оно то сокращается, то расслабляется и при этом шумит: «л-л-луп-дуп». Нет, не «луп-дул», а «л-л-луп-дуп», начальная «л» растянута: как и у всякого механизма, стадия запуска – самая трудная и потому длится дольше. По словам сеньориты Барбеито, раз сердце – мускул, то им можно управлять. Правда, у этого мускула свой норов, свои хитрости. Почти все мускулы реагируют на наши непосредственные и сознательные приказы, но сердце – это мускул с автоматической коробкой передач, как у автомобилей, сделанных в Штатах. Надо научиться отключать автоматическую коробку передач и хотя бы ненадолго включать ручную. Процесс этот хлопотливый, поскольку к сердцу не приложена заводская инструкция по эксплуатации (а жаль, скольких проблем удалось бы избежать!), нет у него и переключателя, тумблера или кнопки для перехода в другой режим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80