К тому же суверенная демократия, похоже, удовлетворяет разве что тридцатому пункту («быть приемлемой для власти»), а вот что касается пунктов 17 («иметь зарубежные аналоги»), 21 («быть содержательной и умной»), а особенно пункта 19 («быть понятной и ребенку»), возникают большие сомнения. Этот оксюморон – «суверенная демократия» – и большинству политологов-то непонятен.
И как это, интересно, господа конструкторы национальной идеи представляют себе жизнь после ее внедрения? Сейчас-то ясно: просыпается среднестатистический гражданин России в каком-нибудь Котоврасе или Малопердянске – и сразу к телевизору: а что, не открыли еще национальную идею? Корова не доена, сарай развалился, надо бы курей еще покормить… но без национальной идеи рука не поднимается. Телевизор работает – и ладно. Сарай подождет до завтра. Завтра наверняка откроют.
Тут автору кажется, что в ходе всех этих рассуждений он неожиданно для себя приблизился к формулировке национальной идеи.
«Починим сараи!», например. Или вот: «Будем соблюдать технику безопасности!» Это тоже очень важная идея, потому что такие события, как Чернобыль или Саяно-Шушенская катастрофа, вполне могут сделать любую национальную идею неактуальной.
Нет и не может быть национальной идеи, которая объединила бы гуманизм и культуру с пещерной дикостью и оголтелым стяжательством…
Так что попытка понять, каким образом страна Нидерланды, обиженная природой и Богом, живет без ясно сформулированной национальной идеи, стала одной из причин, почему я решил написать эти заметки. И конечно, была еще одна причина – Альберт Йоганн Бурман.
Альберт: Слава богу, ты хоть правильно называешь страну – Нидерланды. Как это будет по-русски – Низины? Голландия – это всего лишь западная, приморская часть Нидерландов. Называть Нидерланды Голландией – примерно то же самое, что называть Россию Московией.
Откуда он выкопал это слово – «Московия», ума не приложу. Оно, по-моему, встречается только в учебниках истории. Не знаю. Зато знаю совершенно точно, что, если бы не Альберт, чей ворчливый комментарий вы только что слышали, этой книги бы не было.
Альберт Бурман заслуживает, как мне кажется, специального описания. Он высок ростом (что-то около ста девяноста сантиметров), широк в кости, хотя и худощав. Здоровенные руки и ноги в башмаках сорок шестого размера вполне соответствуют крупной, с роденовской щедростью вылепленной голове с редеющими седыми волосами. Я никогда не встречал человека, который бы настолько не обращал внимания на одежду и при этом умудрялся выглядеть так элегантно. Он, к примеру, надевает сорочку, не глаженную ни разу с момента ее приобретения где-то в середине шестидесятых, накидывает светлую бесформенную куртку, небрежно повязывает длинный красный шарф – и перед вами… ну, скажем, крупный (в буквальном и переносном смысле) режиссер. Или поэт эпохи Возрождения. Его феноменальная образованность странным образом не противоречит совершенно авантюрному складу характера; глядя на него, я всегда вспоминаю прустовского Блока: «Я охотно ввел бы в употребление курение опиума или ношение малайского кинжала, но мне совершенно неизвестно употребление часов и зонтика, этих бесконечно более пагубных инструментов».
Альберт: По этому поводу хорошо сказал Лафонтен: «Льстецы живут за счет тех, кто их слушает!»
Вообще говоря, я и не собирался ему льстить.
Является и возмущенно швыряет с порога утреннюю газету:
– Ты читал? Черт знает что! Я уже написал письмо в редакцию.
Не уверен, что из этого описания понятен возраст Альберта. Ему за восемьдесят.
Он родился, вырос и получил образование в Голландии, но последние сорок с лишком лет живет и работает в Швеции. Альберт Бурман – профессор-психиатр, хотя ему следовало бы стать историком или на худой конец, лингвистом. Сам он объясняет выбор профессии тем, что в конце тридцатых годов, когда уже было ясно, что война неизбежна, он предпочел специальность, позволяющую, даже служа в армии, не стрелять в себе подобных.
Рассказы Альберта о стране Нидерланды, ее географии, истории позволили нам увидеть несравненно больше, чем мы могли, если бы не было этой подготовки и его постоянных пояснений. А увиденное оказалось настолько интересным и поучительным, что я не мог удержаться, чтобы с помощью этих заметок не привести в порядок хотя бы свои собственные мысли о Нидерландах, на протяжении нескольких веков игравших ключевую роль в истории Европы. И о национальной (народной) идее, без которой этой страны на карте мира не существовало бы вовсе. Почему? Автор надеется, что, прочитав эти заметки, читатель поймет почему.
У Альберта есть привычка рассказывать об исторических событиях так подробно и с такими интимными деталями, как будто вся человеческая история разыгрывалась в соседнем дворе, а он наблюдал ее с крыши.
Вдруг заявляет:
– Вот здесь стояла испанская армия.
Мы смотрим на него, ожидая продолжения.
– Нет, – припоминает он, – не здесь. Вон у той рощицы.
Познание – это припоминание. Вот до чего додумался Платон. Глядя на Альберта, мне кажется, что он и в самом деле, как теперь говорят, «в той жизни» видел этих простуженных испанских пехотинцев в заплесневелых от постоянной сырости латах.
По правде говоря, я долго не мог уразуметь, что именно имел в виду великий грек, пока года два назад не попал в заповедник Тимна в пустыне недалеко от Эйлата – тот самый, где когда-то были знаменитые копи царя Соломона. Я вышел из машины, огляделся – и припомнил. Это было отчетливое, может быть, впервые в жизни настолько отчетливое дежа-вю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46