Еленино бельмо выпало из памяти, словно бы и вправду его выклевала кукушка, зато зазвенели у него в голове слова Палагны, в которых «кони серебряными звоночками играют, пардусы забавляются монистами, а львы сеют из гривы золотом».
Львы?
Золотом?
Случайные слова сошлись, ударились лбами — и приобрели неожиданный смысл. В одну секунду давняя Вашилькова находка, позабытая, детская, всплыла на поверхность, сверкнула заревом и сопоставилась с Палагниным словом. Позднее в огонь подлил Гера- симко Бог, который вместо того, чтобы осудить сына, звонил, будто бы сам видел, когда был еще юнаком, то ли сквозь сон, то ли наяву, как за хатенкой на том самом месте, где ты, Василько, нашел желтого льва с кольцами для толстой цепи... на том месте посреди ночи возникало синее пламя... синим пламенем, говорят знающие люди, золото очищается. Вот так-то, Василько, был твой лев лохматый не простым, не медным, а из чистого золота, не думай, еврей Шиман задаром конфет не дал бы.
Так завязался узел.
Еще в тот же вечер оба Бога — старый и молодой — стали искать золотых львов и выкопали первую яму. За первой — вторую, третью, четвертую... В перерывах между копанием земли Вашиль похоронил батька, который умер, не дождавшись сыновьей фортуны, развелся с Еленой, которая не могла смириться с его напрасным перелопачиванием глины. Когда же в хате кончалась кукурузная мука и у человека не было копейки, чтобы купить «Гуцульских», «Памира» или какой-нибудь иной табачной отравы, Вашиль точил топор и несколько месяцев плотничал в колхозе — плотник он был знаменитый.
Ранней-ранней весной, едва начинала дышать и паровать земля, он снова брался за кирку и лопату.
Эту надщербленную кладоискательскую бывальщину про Василя Бога я слышал от соседей в разных
вариантах, а сам этого не видел, ибо Вашиль жил на другом конце Садовой Поляны, под лесом, и мне не выпадало возможности поговорить с ним лично, а в людские пересуды я не очень верил, что-то в них должны были обязательно приврать, преувеличить, добавить, от себя.
Наконец я собрался-таки к Вашилю Богу в гости.
Высокий забор возвышался вокруг усадьбы, как крепостная сена; я толкнул плечом калитку и остолбенел: старенькая почерневшая хата, которую ставил еще, наверное, дед Герасимка Бога, скособоченный, будто калека, на один бок хлев стояли как бы посреди разрытого кладбища. Подворье, огород, сад с высохшими деревьями — все вдоль и поперек было перекопано ямами и окопами, повсюду постно желтела глина, белели кучи камней.
На Боговом подворье я неожиданно для себя подсмотрел изнанку нашего Каменного Поля, его мертвый и жестокий оскал: ничего не было здесь доброго, урожайного, теплого, лежала передо мной бездушная, безгласная руина, обгороженная неизвестно для чего — на смех и глумленье — высоким крепким забором.
Вашиль стоял в выкопанной по пояс яме, бил киркою по неподвижному камню на ее дне и после каждого удара приговаривал:
— Уххх! А холера бы тя взяла... а провалилось бы Каменное Поле, как грешная церква... а взяла б тебя с собою река... а чтоб проклятье над тобою летало, как воронье... а чтобы ты кровью изошло! А если ты, поле, живешь, так откройся, тресни, взорвись, золотом... золотым львом с толстой цепью!
И продолжал бить киркою. Яма глухо стонала. А может, то билось-стонало сердце нашего Поля?
Я стоял за углом хлева, наблюдая за дурной и темной работой Вашиля Бога, слова его, как хищные ястребы, садились мне на плечи; хуже всего было то, что я чувствовал себя бессильным перед его чудовищной манией. Его худое желтое лицо лоснилось потом, а глаза мерцали, как свечки. И впервые в жизни здесь, на кладбище, где никто не похоронен, посреди желтых бугров глины и камня, посреди руин, крепко огражденных забором, я в самом деле звал черта, бога, Пана, пасшего стада овец на нашем Подгорье, Велеса, стерегшего овец и умевшего флейтой открывать, будто двери кладовых, души суровых гор... Я молча просил:
«Смилосердствуйтесь над ним, прошу вас и заклинаю: положите ему на лопату желтого льва из червонного золота. Пусть человек порадуется... пусть человек помирится с Каменным Полем».
Поле постанывало под Вашильковой киркой, и лютовало Поле под его киркой, брызгая Богу в лицо каменными брызгами.
Кто мне скажет: не было ли это местью Каменного Поля человеку, не ставшему ни сеятелем, ни садовником, ни чабаном, ни кузнецом, ни пасечником, ни возчиком, ни — никем?
Кто скажет: как закатился злосчастный золотой медальон с лохматой головою льва на подворье Герасимка Бога?
Как это случилось?
Летел ли воин на коне через поле, догоняя пикой врага, и лев, висевший на его груди, сорвался и упал под копыта быстрого коня?
Или же отважный лесничий, пуская стрелу в оленя, в охотничьем азарте потерял льва золотого?
То ли красная панночка перед тем, как лечь в траву- отаву с молодцом, сняла с шеи медальон и за любовью и ласками они забыли про льва?
То ли скакал тут опришек с дырявым карманом?
Или же:
Ой летела сорока, и несла сорока в клюве золотого льва.
«Ой пусти, сорока, меня, льва золотого, на цепи посаженного, в траву-мураву погулять...»
Ходит лев травами-отавами и пасется, как овца. Не верите?
Но настала для Паркулаба черная година...
Есть времена красные, белые, синие; в красное время девчата становятся молодицами, в зеленое — проклевывается и всходит на поле жито, в синее — тают мартовские снега, в желтое время приходит разлука, в белое — смерть, а в черную годину куры несут яйца, из которых — если кто-то очень пожелает — можно высидеть домашнего черта Антипка.
Говорят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102