- кричал он.
Навсегда. Он уезжал навсегда.
Комната после его отъезда осталась неприбранной. На полу валялась бумага, Валин шарф.
- Э, смотрите, шарф забыл!
- Теперь уж все.
- Теперь не отдашь.
На Валину кровать у окна перебрался Витька. Он перестилал постель и напевал что-то: ему, как и всем нам, вдруг, сразу стало не хватать Вали, и его рисунков, и его голоса - как он тихонечко подбирал вторую к любой песне, и потом по этой песне, по ровному ее полотну будто шла вышивка из его вторы:
На позицию девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренек...
Вдруг Витька закричал:
- Гладите-ка!
Я подбежал.
- Забыл! Смотри, Валя еще что-то забыл!
Под матрасом лежал газетный сверток. Мы достали его, аккуратно развернули газету.
В свертке были три стреляные гильзы, оловянный пугач, желтая пряжка со звездой и Валин большой альбом с рисунками. Это был целый дневник в рисунках с подписями.
Мы начали рассматривать альбом. Возле трехэтажного кирпичного дома стоит, прислонившись к столбу, женщина в платке и смотрит, смотрит вслед уходящим солдатам. Подпись: "Перыйдень войны".
А на другой стороне листка - лошади. Они скачут, гривы их развеваются, и вокруг них высокие травы.
И еще рисунок: "Мы едем в Ташино". Ребята с мешками и чемоданами на платформе. Вагон. Ступеньки вагона. А рядом - раненый солдат на костылях.
И еще: "Ташино. Ветка сосны"...
И портреты ребят из нашей детской колонии.
Мы листали дальше и дальше, и вдруг - стоп! - начат танк, не дорисован, перечеркнут. И вложено письмо.
"Дорогой Валя! Хочу описать тебе последний бой твоего отца, Николая Ильича Шевчука..."
Письмо было большое, подробное, было видно, что Валиного отца любили и горевали о нем. В последнем бою батарея, которой командовал Валин отец, уничтожила шестнадцать фашистских танков. Николай Ильич геройски погиб.
А кончалось письмо так:
"Валя, мы гордимся подвигом твоего отца. И пусть сохранится память о нем на долгие-долгие годы. Навечно".
Мы молчали.
Ребята окружили нас:
- Валькин альбом, да?
- А портреты здесь?
- Давайте, ребята, возьмем свои портреты.
- Захотел бы, сам дал.
- Все равно альбом пропадет.
- Стоп! - сказал Витя. - Подумаем до завтра. А сверток пускай пока лежит, где лежал.
Ночью мы с Витей долго сидели у печки.
- Слушай, - говорилон, - я все думаю: как же так - чтобы рисунки эти пропали. И письмо. И все вообще.
- Что вообще? - не понял я.
- Ну вот был отец Вали, его храбрость, его подвиг... Потом сам Валька - его песни и рисунки... И вдруг - не успел уехать - и нет ничего, альбом разорвать, похватать гильзы... А?
- Да никто ничего и не хватал.
Но Витя не слушал меня, говорил о своем:
- Что мы, чужие, что ли?.. Или вот еще. Мы с тобой собрались на фронт. А у меня в чемодане остается здоровенная пачка отцовых писем.
- И у меня - от мамы и от отца.
- С собой же их не потащишь, верно? И не оставишь никому, потому что... ну как же - ведь это только мне написано, для меня.
- Конечно. Да.
- Надо придумать что-то. Чтобы все сохранилось. Понимаешь?
Я понимал. Да, да, я понимал. Только не умел сказать тогда. Да и сейчас, наверное, не сумею. Короче, мы говорили с Витей в ту ночь о памяти, о том, чтобы сберечь дорогое.
- Ой, знаешь, что я придумал?! - зашептал Витя. - Давай сделаем тайник. Спрячем все Валино, и мое, и твое - все, что хотим сохранить.
- Верно, Витька! Чтобы навсегда, на вечные времена!
Мы еще долго шептались. Теплые струи ночи уже колебались, уступая рассвету, когда крепкий, беспробудный сон навалился на нас.
Утром мы с Витей попросились на кухню чистить картошку. Это было за день до побега.
ТОРОПУН-КАРАПУН ВЕДЕТ НАС ПО СЕРЕБРЯНОЙ ДОРОЖКЕ
Я проснулся на Мармеладовом болоте оттого, что Торопун-Карапун тихонько окликнул:
- Ложка! Цыпленок!
Никто не ответил.
- Солдатик! - позвал Торопун-Карапун.
- Я! - гаркнул Солдатик.
- Ух! Чтоб тебя! - сказала Ложка. - Ой, утро какое холодное, ой! - и начала расталкивать Цыпленка.
Я выбрался из спальни на болоте и огляделся. Вдалеке виднелся Шоколадный городок. Снова блестели стены и башня, обсыпанные цукатами бисквитные крыши, где опять стояли корзиночки с ягодами. Видно было, как шоколадные человечки заливали пробоины в стенах сливочным кремом. Издали Шоколадный городок опять был красивым, и от него исходил приятный абрикосово-клубничный дух. Но нам было не до него. Мы сидели на Мармеладовом болоте. Над нами - я заметил - тускло светилась серебристая дорожка.
- Затащил! - проворчала Ложка.
- Что? - спросил я.
- Затащил, говорю, а теперь не знает, как отсюда выбраться.
- Кто затащил?
- Кто... - всхлипнула Ложка. - Ясно кто - Торопун-Карапун. Лежим здесь голодные, холодные на дне моря-окияна... Ах я несчастная девчоночка... Красота моя скоро от воды этой проклятой совсем облезет.
- Что-то солоно стало, - сказал Цыпленок. - Ложка наплакала.
Ложка сразу перестала плакать, подскочила к Цыпленку и начала его трясти:
- Вставай, обжора! Вставай, у-у, ярыга желторотый!
- Торопун-Карапу-у-ун! - захныкал Цыпленок. - А Ложка дразнится...
- Ну, хватит ссорился, - сказал Торопун-Карапун. - Надо отсюда выбираться. - И он показал на серебряную дорожку, тускло блестевшую над нами в воде.
Торопун-Карапун присел и подпрыгнул вверх. Он повис, держась одной рукой за серебряную дорожку, а другую руку подал мне. Я уцепился - и в ту же секунду ступил на твердое. Скоро вся наша компания оказалась наверху. Все были рады. Ложка, успокоившись, поправляла платок на голове.
Я посмотрел вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36